Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Аня!
Вот теперь можно было сказать, что голос у него появился. Магаданский «кум» только головой покачал:
– Дела твои дивные, Господи! – Так люди, не верившие в Бога, начинали в него верить.
Китаев поднял Аню на ноги, отряхнул на ней одежду, подвел к Брылю.
– Мда-а-а, – проговорил тот изумленно и покачал головой.
– Слишком уж ты, «кум», чувствительным сделался.
Аня вытянулась перед магаданским «кумом», улыбнулась. Улыбка у нее была неровной, скошенной, а в глазах стояли слезы – крупные, горькие, они скапливались и неспешно стекали вниз, ныряли за воротник.
– Аня! Анька! – пробормотал Китаев сдавленно и в следующий миг прижал ее к себе, погладил рукой по вздрагивающим плечам.
Было их двое, теперь стало трое, но вот хлопот сделалось не в полтора раза больше, не в два, а раз в пять, наверное… И это – хорошо.
Узнав, что Китаев из Ленинграда, Аня обрадовалась:
– Я там на практике была…
– В школе? – удивился Китаев.
– Почему в школе? Когда училась в музыкальном училище… Меня на целый месяц отправили в театр комедии. Музыкальной комедии, – поправилась она.
– Так ты музыкантша?
– Ага. Играю на фортепиано.
С музыкантами Китаев в своей, еще очень недолгой жизни близко не сталкивался, на фронте их не было – не видел ни разу, в лагере тоже не попадались. Может быть, встречались в голодном синюшном Питере, в блокаду, но там невозможно было отличить музыкантшу от кастелянши или даже от какого-нибудь голодного дедка, завернувшегося от холода в дамский капор: голод, блокада сделали равными всех, кто находился в городе. Там не было ни мужчин, ни женщин, ни музыкантов, ни пекарей, ни бойцов зенитных расчетов, круглосуточно стынувших на крышах в ожидании очередного воздушного налета, ни могильщиков с Пискаревского кладбища, ни тощих, как луговая трава, молчаливых железнодорожниц с Московского вокзала… Всех одинаковыми сделала война, они ничем не отличались друг от друга, точнее, были одинаково безлики.
– Играю на фортепиано, – еще раз подтвердила Аня и прикусила зубами внезапно задрожавшую нижнюю губу.
– Если прямо сейчас тебя посадить за инструмент, сыграть сможешь? – спросил Китаев.
– Нет.
Магаданский «кум» думал о чем-то своем, скреб пальцами затылок, морщился, словно бы внутри у него сидела боль и он никак не мог с нею справиться, потом перестал терзаться неведомыми мыслями, поднял голову и сказал:
– Садиться в машину на ходу не будем. Остановим шофера и попросимся в кузов. Думаю, он не откажет, все-таки с нами женщина.
Брыль оказался прав: через полчаса они уже сидели в кузове старенького, прошедшего фронт «Уралзиса», принадлежавшего какому-то колхозу (на бортах его имелись дыры от осколков, заделанные обрезками досок) и, отворачивая лица от ветра, неслись на юг, прямо на желтое, ставшее по-осеннему тусклым и прохладным солнце.
Машина была приспособлена для перевозки людей, в кузове имелись навесные скамейки, на них наши беглецы и уселись.
Очень удобно это оказалось. Давно с таким комфортом не ездили. Китаев даже подумал невольно – с фронта не ездили, с той поры…
Магаданский «кум» горбился на скамейке, втягивал голову в воротник пиджака и думал о том, сколько километров они проехали. Неплохо бы, конечно, было иметь в заднице спидометр или хотя бы велосипедный счетчик верст и километров, он бы тогда подбил бы все бабки в голове и сообщил своим друзьям, где они находятся, но счетчика не было…
Вторая попытка штурма Воркуты успеха не принесла: Хотиеву не удалось взять не то чтобы город – не удалось взять хотя бы один длинный, набитый жильцами, как муравейник, шахтерский барак – из окон всех бараков, из подвалов, с крыш били пулеметы.
Подмогу Воркута получила нешуточную. Хотиев потерял треть своих людей и откатился на линию, где стоял до штурма – тут и окопы уже были отрыты, и ям спасительных было много, а теперь неплохо было бы соорудить еще и несколько землянок. Чтобы было где греться.
Воркуту очень хотелось взять, Воркута для многих зэков-«политиков», находящихся здесь, была как свет в конце тоннеля – они верили в то, что город этот и амнистию им может дать, и реабилитацию, и вообще все грехи, накопившиеся в последнее время, смыть, и со Сталиным помирить, и разных деятелей неправедных, натянувших на себя чекистские фуражки, наказать. С другой стороны, даже если убьют, не страшно: смерть все-таки лучше жизни, которую им обеспечивали вохровцы на пятьсот первой стройке.
Ночь была тревожной, за бараками гудели машины – их не было видно, только слышно, но и без «картинок» было понятно, что легавые, подкрепленные армейской силой, что-то затевают. Вот сапоги с морковкой, свистки ряженые! Никак уняться не могут.
Что происходило ночью, стало видно утром – из-за бараков торчали стволы нескольких пушек. Были тут и «сорокапятки», которыми когда-то на фронте отбивались от танков, были и «семидесятишестимиллиметровки». Егорунин, без всякого бинокля осмотрев артиллерию, удрученно покачал головой:
– Сегодня они нас раздолбают. Даже зэковских телогреек не оставят.
– Может, пока они не загнали снаряды в стволы, совершить рывок к баракам и захватить часть пушек? – возбужденно проговорил шустрый чернявый зек в морском бушлате, натянутом на лагерную робу, как на форменный пиджак.
– Пулеметы не дадут – это раз, и два – пушки у нас ведь тоже есть. Снарядов нету, – сказал Егорунин.
– А что, давайте попробуем, – неожиданно согласился с чернявым Хотиев.
– Отлично! – еще больше взбодрился чернявый. – Семи смертям не бывать, а одной не миновать!
Он был неплохо вооружен – ну совсем как на фронте: автомат, два диска, к поясу прицеплена граната (где-то разжился и «карманной артиллерией»), решимости хоть отбавляй.
В атаку пошли немногие, только добровольцы – человек пятьдесят.
«Жаль, Гаврилов скончался, – проводив глазами смельчаков, подумал Хотиев. – Выжил на фронте, но не выжил здесь. Вот судьба! Он бы здорово помог: фронтовой опыт огромный, повидал много». – Хотиев не выдержал, стиснул зубы.
Пулеметы молчали, хотя опростоволоситься и не заметить этой атаки пулеметчики никак не могли. Через мгновение стало понятно, почему они молчали – дружный залп по бегущим людям сделали «сорокапятки», рубанули осколочными, следом за первым залпом дали второй.
От пяти десятков людей, наступавших на воркутинскую артиллерию, осталось человек пятнадцать – восемнадцать. Поняв, что никто из них не доберется до пушек, оставшиеся резко развернулись и рванули назад. В спину им ударил последний залп, поднял груды запорошенной изморозью земли, пыль, камни, смел людей. Хотиев опустил голову на руки: не надо было терять людей и разрешать эту атаку.
В аккуратную яму, умело подправленную лопатами, в которой лежал Хотиев, свалился зек в матросском бушлате. Из-под
