Не время паниковать - Кевин Уилсон
— Это прекрасно, Зеки.
— Да, — согласился он.
Я собиралась спросить его про работу, но он меня опередил:
— Я действительно живу здесь с матерью и отцом. Так было не всегда. Я жил и в других местах. Учился в художественной школе. Переезжал с места на место. Но… не знаю. У меня были некоторые проблемы. Думаю, они есть и сейчас.
— Все нормально, Зеки, — сказала я.
Он, видимо, чувствовал себя ужасно неловко, и мне стало больно при мысли о том, что он думает, будто я вправе его судить.
— У меня диагностировали биполярное расстройство, но на это ушло некоторое время. Вначале врачи допускали, что это другое. Понадобилось немало времени, чтобы во всем этом разобраться. Больницы… Медицинские препараты… Куча разных препаратов, потому что некоторые мне не подходили. Я переезжал, устраивался на новом месте, но потом или что-нибудь случалось, или я чувствовал себя как-то не так и снова возвращался домой. Ну а теперь я живу здесь постоянно. Мне это подходит. Все нужные мне врачи здесь. И мне здесь все знакомо.
— Это хорошо, — сказала я. — А твои мама и папа… они как… по-прежнему вместе?
Зеки рассмеялся, и мне стало от этого радостно.
— Да, они вместе. Это странно, однако, когда мы вернулись в Мемфис, мой отец как будто осознал, что ужасно вел себя с нами. Ему было очень стыдно. И он взялся за ум. Помогал присматривать за мной. И мне кажется, они по-настоящему друг друга любят. Я провожу с ними много времени, поэтому, думаю, я бы знал… Сейчас лучше, чем… чем было раньше.
— А чем ты занимаешься? Я имею в виду, ты работаешь или…
— Подвизаюсь в искусстве. Я контуровщик. Обвожу тушью рисунки для разных издательств, выпускающих комиксы.
— Подожди, что ты делаешь? О, это же реально круто, Зеки.
— Я много обвожу для «Марвел». Обводил для «Ди Си». По их представлениям, я не вполне гожусь на роль самостоятельного художника, но главное, что у меня здорово получаются контуры, понимаешь? У меня здорово получается обводка тушью чужих работ, я таким образом их улучшаю. И мне проще, когда у меня уже есть материал, с которым я могу работать, не увлекаясь им слишком сильно.
— Я не видела твоих работ в интернете, — сказала я.
Мне захотелось тут же поискать их в телефоне, но я не могла оторвать взгляд от Зеки, отчаянно стараясь сопоставить мальчика, которого я помнила, и мужчину, сидящего передо мной. И чем дольше я слышала его голос, тем легче это становилось.
— Я указываю инициалы. Что-то вроде тега: БИБ. Но даже с его помощью вряд ли ты найдешь много информации обо мне и моих работах в интернете. Не сказать что контуровка вызывает у кого-либо повышенный интерес. Писать об этом как-то не принято. — Зеки несколько секунд помолчал, глядя прямо мне в глаза. — Но у меня это здорово получается. Уж я-то знаю.
— Не сомневаюсь, — сказала я, думая, конечно же, о нашем постере и контурах на нем.
Я почти забыла, зачем пришла: такое потрясение я испытала, оказавшись так близко к нему, настолько странным было мое восприятие времени в этот момент. И я знала: то, что я собираюсь ему сказать, эту магию разрушит.
— Зеки…
— Я хочу попросить у тебя прощения, — неожиданно произнес он с немного восходящей интонацией, и голос его дрогнул. Он прерывал меня всякий раз, когда я собиралась сказать ему то, что должна была сказать, будто заранее боялся того, что услышит. — Прости меня, Фрэнки, пожалуйста.
— За что? — спросила я.
— За то, что причинял тебе боль. Я делал это не раз, помнишь? В машине я повел себя по отношению к тебе ужасно, после той встречи с отцом, когда ты пыталась мне помочь. Я все испортил. Прости, что сделал тебе больно на крыльце и, хуже того, не помог тебе, уехал и ни разу с тех пор с тобой не разговаривал. У меня тогда все очень скверно складывалось. А потом прошло время. Оно шло и шло, и я все пытался забыть то лето, потому что оно в какой-то степени поломало мне жизнь, и я никак не мог уже к тебе вернуться или попросить прощения. И во мне всегда жило это чувство вины, никогда меня не оставляло. Так что ты прости меня, пожалуйста.
— Все хорошо, — сказала я. Не хотелось признаваться, насколько мне необходимо было услышать то, что он сказал. Мне необходимо было, чтобы он признал, что причинил мне боль, сделал что-то очень дурное, и я бы ответила, что я это пережила. Мне хотелось протянуть ему руку, но, конечно, я этого не сделала. — Зеки, ты не причинил мне боли. Разве что рука… А так со мной все в порядке.
— Правда? — спросил Зеки, при этом по его лицу пробежала тень легкой паники. — Но ведь ты зачем-то приехала? Значит, что-то произошло.
— Ну, не то чтобы… Дело в том, Зеки, что одна журналистка выяснила, что это моих рук дело. Знает, что я делала эти постеры…
— Ох, — сказал Зеки, качая головой.
— …Но всё в порядке. Я подтвердила, что этим занималась. Я лишь… я готова открыто в этом признаться. Она напишет статью, возьмет у меня интервью. Вся эта история выйдет наружу.
— Черт, Фрэнки, — сказал он, все так же качая головой, — но как она узнала?
— Долго объяснять. Я расскажу тебе немного позже, но сейчас хочу, чтобы ты знал одну вещь. Эта история выйдет наружу. Все вокруг об этом узнают.
— Ты говорила этой журналистке обо мне?
— Ни слова, клянусь.
— Но собираешься?
— А разве я не должна? Ты ведь тоже в этом принимал участие. Мы делали его вдвоем, ты и я.
— Но ты еще не говорила? — допытывался Зеки, словно обнаружил некую лазейку, которой решил воспользоваться, судя по тому, как он наклонился вперед, чтобы рассмотреть меня поближе. — Она обо мне не знает?
— Еще нет. Я о чем и толкую. Я хотела тебя предупредить, прежде чем сказать ей.
Последовала долгая пауза. Мне то и дело приходилось слегка подпрыгивать на диване, чтобы окончательно в него не провалиться.
— Фрэнки, мне страшно, — произнес наконец Зеки.
— Мне тоже, — ответила я. — Но я не знаю, что еще предпринять. Думаю… думаю, мне пора в этом признаться. Я должна сказать, что это была я, и увидеть, что будет дальше.
— Фрэнки…
— Что?
— Ты не могла бы не говорить этой журналистке про
