Аббатиса - Лорен Грофф
Мари шикает на Цецилию, не дав той дорассказать и расплакаться в полную сласть, и говорит: эта история всегда казалась мне удивительно глупой, в этой истории дама поплатилась за свою красоту, в жизни же куда чаще дама расплачивается за то, что некрасива.
Тебе-то, конечно, виднее, раздраженно бросает Цецилия, ты-то у нас никогда не ходила в красавицах, но не поплатилась за свое уродство, а возвеличилась, теперь ты праведнейшая из праведниц на этом острове, всеми любимая и почитаемая, ты баронесса короны, у тебя земли больше, чем у множества здешних дворян, ты богатейшая аббатиса к северу от Фонтенвро. Будь ты красавицей или такой же уродиной, но женственной и уступчивой, тебя выдали бы замуж, и, скорее всего, ты давным-давно умерла бы в родах, и в этом мире от тебя осталась бы разве что дочь, не особо знатная дворянка, за хлопотами позабывшая даже черты материного лица. Ты стала той, кем стала, только благодаря своей некрасоте, говорит Цецилия.
Мари с некоторым раздражением глядит на Цецилию. Хочется подраться с ней, как они дрались в детстве, вцепиться ей в волосы, кусаться, щипать за руки, за ноги, чтобы на них надулись лиловые сливы. Ты ошибаешься, тихо и язвительно отвечает Мари. Я стала той, кем стала, лишь благодаря себе самой.
Цецилия смеется пренебрежительно и говорит: ну конечно, ты никому ничем не обязана! Как червь, что рождается из ниоткуда в грязи. Нет. Тебя лепили другие с тех самых пор, как ты была плодом в материнской утробе, тебя лепила мать, твои свирепые тетки, твои книги, твои деньги; королева, отправив тебя сюда, куда больше повлияла на то, кем ты стала, чем ты сама. Тебе дали все, и не в последнюю очередь – великое благословение уродства, я повторяю, ты сейчас была бы гнилью и прахом, в твоих ребрах ползали бы черви, если бы тебе не повезло родиться уродиной.
Ветер треплет и треплет седой локон Цецилии на темной шерсти ее платка. Щеки ее разрумянились, она снова девчонка, грубоватая и прямая. Но вдруг во взгляде ее мелькает смущение, она спрашивает: неужели ты плачешь, разве я сказала какую-то резкость и довела почтенную престарелую аббатису до слез?
Я никогда не думала, сдержанно отвечает Мари, смаргивая влагу, что настолько тебе омерзительна.
Цецилия с трудом опускается на скрипящие колени, берет руки Мари, подносит к губам и говорит: может, в тебе волей случая и течет королевская кровь, но в остальном ты старая дура. Красота – ничто по сравнению с добродетелью, силой, умом, благородством и таким величием души, что перехватывает дыхание, красота – пылинка по сравнению с горой, занявшаяся соломинка подле горящего амбара.
Поднимайся, старая ты карга, говорит ей Мари. Но лицо ее раскраснелось, она не сдерживает улыбку. А Цецилия, которая всегда говорит правду, когда видит ее, смотрит на это лицо – с усиками, морщинами, проницательными сияющими карими глазами – и понимает, что успокоила гордость Мари до внутреннего света. Цецилия может наговорить ей резкостей куда больших. Но из любви придерживает язык.
Аббатиса теперь много спит. Сидит на солнце вместе с Вевуа – та, как ни странно, еще жива, хотя ей наверняка перевалило за сотню. Язык у нее отнялся, она корчит рожи и фыркает, как обезьяна, Мари видела их целую вечность назад в Вестминстере при дворе.
Вскоре Мари слабеет настолько, что ее уже не выводят во двор, она лежит в постели и пытается молиться с каждым ударом сердца.
Когда не спит, притворяется спящей, чтобы ее оставили в тишине, она думает о своей жизни.
Фрагменты ее возвращаются ярко, словно видения. Цецилия, совсем девочка, они в тот день сбежали из мэнского поместья в Руан, вдруг налетела гроза, капли крупные, как плевки, ливень хлещет, лошадей пустили рысью, поле со стогами сена, лаз в сухое нутро стога, девочки скинули мокрые платья, укрылись шерстяным одеялом, смеясь над близостью тел друг друга, над тем, как стукались локтями, пока копошились в стогу, шум дождя, густой сладкий дух сена. Они легли, прижались друг к другу, чтобы согреться, Мари почувствовала, как колотится сердце Цецилии, как бьется жилка на ее виске, прижатом к плечу Мари, и этот сильный запах, лимонное мыло, лаванда в косе, кожа отдает медом, луком, прелой листвой. Они всегда терлись друг о друга через одежду, никогда прежде не обнажались, не осмелились бы. Цецилия моргнула, ее ресницы пощекотали плечо Мари. Та затаила дыхание, считая до сотни. На счете сто она отстранится или поцелует Цецилию. Но на счете двадцать один Цецилия повернула голову и прижалась губами к шее Мари, а Мари подняла руку, коснулась ее лица, провела пальцами по ее губам, их никто не увидит, никто не помешает, нет нужды отстраняться, задыхаясь, едва скрипнет дверь конюшни и в щель покажется солнце и силуэт на фоне неба, никто внизу, на земле, не знает, где они, холодная рука Цецилии медленно и робко коснулась испода ее колена, пробежала по внутренней части ее бедра до самого межножья. Пусть ее левая рука будет под головой Мари, а правая обнимает ее. Цецилия улыбнулась под ее губами, рука Цецилии описывала круги, не дотрагиваясь до Мари там, где ей хотелось, чтобы до нее дотронулись, Цецилия переместила руку ей на бедро, на изгиб живота, на ребра, соски, наконец она смилостивилась, вновь скользнула рукою вниз и очень нежно прижала ее к средоточью Мари, прежде Мари не осмеливалась просить Цецилию прикоснуться к ней там, и стена, удерживавшая Мари внутри ее самой, начала осыпаться, Мари выскользнула из сознания, погрузилась в кольца наслаждения, расходящиеся из ее средоточия, кульминация всех эпизодов в курятнике, на конюшне, всех поцелуев украдкой, возни в реке, когда мелкие рыбки покусывали их за щиколотки, наконец Мари потеряла способность думать, ее захлестнуло наслаждение, восторг жить в теле, таящем в себе такие сокровища, в удивительном материальном мире, изобилующем красотой. Всю ночь, пока день не
