Том 3. Третья книга рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин

– Отчего же Андрея Ивановича так огорчила любовь Мейера к какой-то даме? Или сам Толстой был влюблен в эту женщину?

– Не могу знать. Не похоже на то, а полагаю я, что из-за того они огорчились, зачем Владимир Сергеевич все от них скрыл.

– Я думаю, тут что-нибудь другое. Мне бы нужно поговорить с этим Мейером.

– Ах, уж Андрей Иванович говорили, да уж известное дело, когда баба человека оплетет, так будь он хоть генерал, хуже нашего брата мужика беспонятливым становится.

– А вы не знаете, кого любит Владимир Сергеевич?

– Никак нет, только что много о ней тут разговаривали, иной раз оба высокоблагородия до слез дойдут.

«Нужно обязательно поговорить об этом с Андрюшей, потому что на что же это похоже: плачет, ссорится с друзьями, вызывает на дуэль каких-то незнакомых господ, – совсем не в его стиле», – так думал Петр Сергеевич и хотел было задать еще какой-то вопрос Федору, но в эту минуту раздался сильный звонок, и обе собаки с лаем бросились к двери. Еще с лестницы были слышны громкие голоса Толстовских приятелей, которые говорили: «в совершенной сохранности, в полной сохранности».

– А Нечаев? – спросил Петр Сергеевич, целуясь с Толстым.

– Еще бы ему быть раненым, когда Андрей имел глупость стрелять в воздух. Таких нахалов следует учить.

– Он и так достаточно проучен, – ответил Толстой, улыбаясь.

– Я очень рад за тебя, Андрюша, что все так вышло, что ты его не ранил, понимаешь, – сказал тихо Мельников, пожимая руку хозяину.

– Еще бы, – ответил тот и добавил: – А теперь, знаешь, поезжай домой, – я уверен, что Зинаида Львовна беспокоится твоим отсутствием, а я все равно сейчас лягу спать.

– Я так и сделаю. Да, кстати, меня просили узнать адрес Мейера. Ты, может быть, можешь мне его сказать?

– Охотно. Я только не знаю, не уехал ли он. Я с ним теперь редко вижусь, а сказывали, будто он хочет ехать за границу.

– Ты с ним поссорился?

– Нисколько. Я люблю его по-прежнему.

Андрей Иванович говорил спокойно, но в голосе его была однотонная металличность, которая бывала всегда, когда он говорил о чем-нибудь для него важном и волнующем.

Было уже совершенно светло и солнечно, и только пустынность улиц указывала на ранний час, когда Петр Сергеевич пешком совершал дальний переход от квартиры Толстого к себе домой. Он не чувствовал усталости, и ему казалось, будто в детстве он идет рано утром купаться, а в доме еще все спят. Он не думал специально ни о Толстом, ни о Марте Фукс, ни о чем, но бессознательно последняя была как-то дальше всего от него. Ему даже представлялось странным, что дома не ждет его утренний чай с молоком, приготовленный старой нянькой, а придется будить вертлявую камеристку, которая откроет ему растрепанной и непричесанной, совсем не похожей на «горничную из хороших домов», в которую она преобразится к одиннадцати часам; потом ему придется на цыпочках пробраться в спальню с занавешенными окнами, где спит Зинаида Львовна, и, осторожно раздевшись в наспанной комнате, лечь на открытую постель, которая теперь при солнечном свете казалась неприятной и неприличной.

Но вышло все совсем не так, как ждал Мельников: открыла ему не камеристка, а сама Зинаида Львовна, вполне одетая и причесанная.

– Ах, это ты, Петр? – спросила она, очевидно, ожидая встретить кого-то другого.

– Отчего ты так рано встала?.. Конечно, это я, ты же сама видишь. Что-нибудь случилось? Тебе нездоровится?

– У нас Саша.

– Да? Куда же ты ее положила?

– Она тоже не спит.

– Что за фантазия? Вы, пожалуй, совсем не ложились? Александра Львовна известная сумасбродка, а в твоем положении это очень вредно.

Немного помолчав, Зинаида Львовна сказала:

– Давай пить чай. Ты ведь, вероятно, тоже не ложился?

– Надеюсь, что вы не меня ждали. Я, кажется, не подавал никакого повода обо мне беспокоиться.

– Конечно, мы не тебя ждали. Мне и в голову не приходило спрашивать у тебя отчета, где ты проводишь ночь.

– Я легко это могу тебе сказать. У Андрея Толстого была сегодня дуэль, и я ждал у него на квартире его возвращения. Мне как-то не пришлось говорить тебе об этом раньше. Я не думал, чтобы тебя это слишком интересовало.

Зинаида Львовна уронила чайную ложечку и, наклонившись близко к мужу, спросила зачем-то шепотом:

– Ну, что же Толстой?

– Все окончилось совершенно благополучно. Оба противника даже не ранены. Положим, Андрей стрелял в воздух. Но меня беспокоит совсем не то.

Но Зинаида Львовна уже не слушала его, а, подойдя к портьере, позвала громким шепотом:

– Саша, Саша! Андрей Иванович жив и не ранен!

Александра Львовна покраснела, нахмурилась и сказала твердо:

– Теперь знаю, что мне делать. Так, видно, велит судьба.

Потом быстро ушла, почти не прощаясь с хозяевами.

– Объясни мне, Зина, что значат все эти сцены? Разве вы знали о поединке Толстого, и отчего у Сашеньки такой трагический тон? Я знаю, что она была у Андрея, писала ему и сегодня еще приходила. Но ведь это же совершено несерьезно, было бы совсем безрассудно даже для Александры Львовны затеять какой-то флирт с Толстым. Ты что-нибудь знаешь обо всем этом?

– Я знаю, Петр. Я тебе все скажу. Тебе многое покажется странным. Постарайся все понять не пошло, не обыкновенно, а так, как это есть на самом деле. Ведь Саша действительно безумна. Мы ее давно не видали. Она до неузнаваемости изменилась за эту зиму. Все жалеют Виталия. Его, конечно, жалко! Но посмотри, на что стала похожа сама Саша! Мы все так измучились, и неизвестно, почему. И мы все совсем не живем. Мы только мечтаем, мечтаем и мечтаем. Это ужасно и никак не может пройти безнаказанным. Мы мучимся и мучим других. Разве я тебя не мучу, ты меня, Саша – Виталия, он – ее? И тетя Марта, и Клавдия Павловна, и этот несчастный мальчик Мейер, все, к кому только мы ни подойдем, начинают мечтать и мучиться. Возьми хотя бы Поликсену. И теперь все соединилось как-то для нас, для нашего корабля, для нашей шлюпки – в Толстом. Я не знаю, почему, я совершенно не знаю, почему. Но разве сам Андрей не главный мечтатель, мучитель и мученик? Это не «большие слова». Пускай мы – люди незначительные, ничем не выдающиеся, если хочешь, больные, – но ведь это же не