Савельев - Виктор Анатольевич Шендерович
И вот я сижу в коридоре с аппаратом в руках и собираюсь с мужеством, чтобы набрать номер. Перед тем как отпустить диск в последний раз, делаю глубокий вдох и выдох.
— Да.
— Здравствуйте, Лев Яковлевич. Это Скворешников.
— Кто? — голос у Пашиного отца бесцветный и резкий.
— Скворешников. Я был у вас на Пашиных проводах. В армию. — Я не знаю, как еще объяснить, кто я.
— Да-да. — Пауза. — Пашу, наверное, привезут завтра. — Пауза.
— Лев Яковлевич, я утром позвоню?..
— Да, конечно.
Мы молчим еще несколько секунд.
— Хорошо. До завтра.
Трубка молчит, словно пытаясь понять, что я нашел хорошего. Потом начинаются гудки.
На кухне Ирка, изнемогая, читает «Тараканище», Чудище плюется кашей, дирижирует ложкой и требует всех благ.
— Твоя дочь надо мной издевается! — чуть не плачет Ирка. — Скажи ей, чтобы съела. Ты отец или не отец?
Я отец и поэтому знаю, что если Чудище чего не хочет, значит, так тому и быть.
— Ир, — говорю я, — оставь человека в покое. — Заодно имею в виду и себя.
Начало одиннадцатого. Надо срочно соображать, как жить дальше. Подумав, соображаю, что для начала надо умыться. Из зеркала на меня глядит отупевшее от недосыпа, небритое существо неопределенных лет и занятий. Три пригоршни холодной воды скрашивают картину несильно.
На жужжание электробритвы в коридор прибегает счастливое и грязное Чудище; Ирка, измочаленная утренней борьбой, сидит в кресле с учебником, у нее сегодня зачет, ха-ха.
— Никто, никто не приготовил Ирочке завтрак, — печально сообщает она.
Намек понят — я начинаю отрабатывать свои утренние сны. Шуруя в холодильнике, одновременно излагаю диспозицию: завтра с утра, возможно, похороны Паши. Поэтому за деньгами и в редакцию надо успеть сегодня. Посему — завтракаем, гуляю с Чудищем и рву когти. К шести возвращаюсь и отпускаю женушку сдавать зачет.
Бескрайнее пространство свободного дня неожиданно оказывается крохотным и безнадежно забитым.
За столом молчим. Ну, стол — это громко сказано, стол в нашу кухню не войдет; приткнулись, жуем. Ирка уставилась в учебник, не выспалась еще больше моего, бедолага. И просвета не видно. Не отвлекаться! Одну строфу для концерта надо соорудить во время гулянья — может, потом полегчает. Главное — начать…
— О чем задумался, Имка?
— Так, — хмыкаю. — Двести рублей привиделись.
— А-а.
Ирка понимающе усмехается, и есть над чем. В женихах я строил из себя чистого интеллектуала. Я бы, собственно, и сейчас не против — но чистыми чистый интеллектуал получает сто восемнадцать в месяц…
Дзынь!
Мама, привет, у нас, как всегда, замот. Нет, все в порядке. Чудище здорово — еще как! А у вас? Более-менее? Ну хорошо. Мам, все, извини, бегу.
Доглатываем чай. Без двадцати двенадцать. Аврал! Ирка, заговаривая Чудищу зубы, впихивает ее в комбинезончик, я споласкиваю чашку, хватаю тетрадку, ручку и нахожу «рыбу».
Дз-зынь!
Витька, старик, жутко рад тебя слышать. Ты сегодня дома? Я позвоню, ага? А то сейчас тут все кувырком. Извини. Ну, хоп.
— Димка, скорее, она уже парится!
— Я вот он!
Запах прелой листвы и свежего намокшего асфальта ударяет в ноздри. Засадив Чудище в песочницу, я примощаюсь рядом в развилке дерева и вынимаю тетрадь.
Вот она, моя «рыба»: бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу-бу. Трехстопный анапест, чудненько! А про что, интересно, это бу-бу? Как сценарий-то называется? «Могучая поступь державы». Отлично, как раз в размер попадает. Строчка есть.
Для скорейшего прихода вдохновения представляю себе восемь новеньких двадцатипятирублевок.
«И могучая поступь державы…»
Ну, понеслось. Это будет третья строчка. Теперь нужен глагол. Что может делать поступь? Греметь может, идти… Нет, идти поступь не может. Слышаться?
И могучая поступь державы на такой-то планете слышна.
На какой? На зеленой планете слышна. Почему на зеленой? Вообще-то Земля голубая, но голубая не влезает. На прекрасной планете слышна. О!
Перечитываю: железобетон, а не стихи. Годится.
Засим объявляется конкурс на лучшую рифму к слову «державы». Ржавый. Спасибо, не надо.
