Пёсья матерь - Павлос Матесис
Ее мать поднималась в гору, нагнувшись вперед, словно шла против ветра. Подъем был очень крутой, но они уже были совсем близко к своему доту, видишь, я был прав, разве не короче путь через эту улицу, спросил Рарау увечный. Задницу надорвешь, но придем быстрее, и твоя мать ляжет отдыхать. Не забудь дать ей остатки лекарства. Или там больше ничего не осталось?
Рарау не отвечала, чтобы не тратить силы. Она очень долго сдерживалась, но сейчас ее тяжелое дыхание было отчетливо слышно, мать обернулась и посмотрела на нее, но Рарау не могла сдерживать хрип, он вырывался непроизвольно, дышишь как ослица в брачный период, сказал ей калека. Он сказал это для поддержки, чтобы развеселить ее, он хотел помочь. Рарау поняла это и хотела его поблагодарить. Словно они были напарниками. Но вместо того, чтобы сказать спасибо, она лишь сильнее потянула коляску. Ее дыхание было похоже на ослиный рев, она услышала его, подметила то же самое и вошла в раж. Ах, если бы сейчас мой зритель увидел, как я задыхаюсь как страстная ослица, подумала она. Но к счастью, опомнилась она, сейчас я не перед публикой. А ее напарничек-инвалид говорит, ну давай, уже, наверное, половина седьмого, мы уже близко. Forza, Рарау. Рарау, необузданный зверь.
Рарау хотела вознаградить его, но больше идти она не могла, что-то случилось с коленями, они словно стали ватными. Она остановилась, но не упала, позвала мать поставить клинья, чтобы коляска не укатилась назад.
– Только одну секундочку, – попросила она.
– Все, что хочешь, мой помощничек, – сказал ей калека, – остановись, переведи дыхание. Он был горд ею.
– Я остановилась не чтобы отдохнуть, – оправдалась Рарау. Она не злилась, но словно боялась, что потеряет награду, сегодня ее ждет приз, венец славы, точно она еще не знает, что именно это за приз, но сегодня − она артистка. Она перелезла через канаву и ножом отрезала от шелковицы ветку, вернулась и вручила ее калеке и снова обвязалась веревкой.
– Вот, держи ветку, – говорит она ему.
– На кой?
– Держи, пусть и от тебя будет толк, – ответила она. И потащила с новой силой. Но это давалось ей с трудом, у нее отказывали колени.
– Forza, Рарау, Бумбулина ты чахоточная, – воодушевлял ее увечный. Он хотел помочь. – Ну, пошла! Только повернем, там уже и наш дот покажется.
Но Рарау уже как будто была готова упасть в обморок. Она поняла это, обернулась и говорит ему:
– Когда я не смогу больше тащить, помоги мне. Если увидишь, что я останавливаюсь, ударь меня. Вицей. (Она сказала это по-провинциальному, забыла назвать ее веткой.) Бей, чуть поймешь, что падаю.
И снова потащила с энтузиазмом. А увечный с энтузиазмом рассек веткой воздух, а затем закричал: но, но! Колени Рарау отказывали, увечный ударил ее веткой по спине, Рарау снова потащила коляску и кричала ему: бей, бей! Бей сильнее!
Калека хлестал ее, Рарау забыла следить за мамой, калека бил ее, и Рарау проворнее поднималась в гору и думала: ах, вот сейчас бы меня увидел мой зритель! – и вся торжественно сияла. Калека кричал, теперь он бил ее реже и начал осыпать конфетти из мешочка, Рарау очень хотела поклониться и сказать, благодарю вас, конфетти путались в ее волосах, мама подошла, чтобы достать их, но Рарау оттолкнула ее: она артистка, теперь она, уже не останавливаясь, шла в гору, а калека позади пел для нее, воспевал ее, воодушевлял ударами ветки и осыпал конфетти.
Как только они зашли в дот, Рарау сказала: а сейчас мы входим в райские сады. Она уложила мать, даже не задумываясь, истратила всю воду, увечному тоже налила две чашки. Он не хотел заходить внутрь: оставь меня тут ненадолго, сказал он Рарау, развеяться, тоже немного полюбуюсь столицей. Рарау оставила его на улице, как он и хотел, даже не подставив под спину подпорки, только сказала: смотри, не упади, – и ушла за тетушкой Фани. Она взяла с собой кувшин, чтобы заодно набрать по пути воды.
Увечный нацепил свои очки – он нашел солнечные очки и надевал их, когда ему хотелось праздничного настроения. Он смотрел вдаль на столицу и отдыхал. Он не понимал, что видел сон, думал, что бодрствует и что все происходит взаправду.
Ему снилось, что он сидит в своей коляске на улице рядом с их убежищем, и солнце все не садилось, оно встало прямо перед ним и дразнило его. Он был в своем пиджаке и презренно смотрел на всех жителей столицы, подававших ему милостыню: я стою больше, чем они все, сказал он, почесывая шею, – что-то его укусило, что-то кусало его в шею, что-то, напоминающее зуд, скользило ему за воротник. Он закрыл глаза, чтобы почесаться с еще большим удовольствием, и снова поднял руку к затылку. Но в этот момент он нащупал что-то плотное. Он открыл глаза, отнял руку, смотрит − из-под шиворота сползает угорь. Угорь зелено-серого цвета, блестящий и скользкий, и, спускаясь вниз, он становился все больше. Угорь дополз до его живота. Увечный протянул руку, чтобы схватить угря, который уже почти что целиком вышел наружу из-под рубашки, но тот начал забираться под пуговицы штанов. Внизу коляски калека увидел еще двух угрей, ползущих к его заду. Он хотел позвать на помощь, повернулся к двери дота, но из-под него начал подниматься огромный выцветший корабль: он шел прямо в его сторону, извиваясь, как угорь, а калека недоумевал, как целый трансатлантический корабль смог поместиться в доте; трансатлантик продвигался, как захватчик, и увечному не оставалось ничего другого, кроме как проснуться. И он проснулся.
Такой здоровенный мужик и испугался, подумал он
