Избранное - Андрей Гуляшки
В десяти шагах от меня Сильвестра, стоя на коленях, стирает. Надоест стирать, прыгает в воду, купается. Нарезвится в воде, выходит на берег, забрасывает отцовскую удочку и ждет, пока ленивый карп не схватит наживку. А попадется ленивец на крючок, проворно вытаскивает его и бросает в яму-холодильник, выкопанную вблизи от берега и защищенную от солнца папоротником и пальмовыми листьями. Когда надоедят карпы, опять принимается за стирку. И все время поет песни, игривые и веселые, разбивая мелодию паузами, по-моему, в самых напряженных местах. Во время этих пауз она делает ритмичные телодвижения, напоминающие о любви, о любовном зове, однако сдержанно, с чувством меры, без вульгарности.
Ну а я лежу на песке, слушаю тихое журчание воды, вздохи сонных волн у своих ног и думаю о льве, о царе-воре.
Произошло это так.
Незадолго до последних больших дождей мне случилось по дороге в город проехать через деревню Нуну Нхвамы. Как всегда, я завернул к своему другу Луи-Филиппу поболтать с ним о разных разностях, выпить миску холодного молока, поднесенную гостеприимной Саной, и пошутить с Сильвестрой насчет того, не нагрешила ли она опять и не бегала ли исповедоваться к кюре в соседнюю деревню. Но и Луи-Филипп и его домочадцы на этот раз были в плохом настроении, необычно задумчивы и печальны. Да и у соседей не слышно было веселья. Вся деревня показалась мне странно притихшей. Женщины молча очищали рис — плохой признак, и я спросил Луи-Филиппа, что у них стряслось, какое горе их постигло: уж не переселился ли Нуну Нхвама в тот мир, где блаженствуют деды его дедов?
— Нуну Нхвама, слава богу, здоров, — степенно ответил Луи-Филипп. — Он проживет дольше своего отца, а его отец, как говорят, видел восемь раз по десять, как Нигер выходил из своих берегов. Нуну Нхвама велик и долговечен. Он сказал, что не переселится к своим дедам прежде, чем не увидит, как кто-нибудь из молодых (а все наши дети — его дети, ты это знаешь, конечно) оседлает железного коня, на котором твои братья пашут землю, и научится им управлять, как это делают твои братья. А горюем мы и больше не смеемся потому, что за десять ночей мы потеряли трех волов — самых хороших, самых сильных, а еще самого хорошего барана, самого сильного — Бабо. Теперь у нас нет ни тех волов, ни Бабо, и мы не уверены, что этой или следующей ночью у нас не пропадет опять либо вол, либо корова, либо баран. А ты знаешь, как мы надеемся на скот. Если он будет так пропадать, земля останется без вспашки, сосуды — без молока, а мы — без жареного мяса на праздничных пиршествах…
Луи-Филипп попросил сигарету. Давясь дымом и кашляя с непривычки, он продолжил свой рассказ, и, хотя этот рассказ был невеселым, в некоторых местах меня подмывало рассмеяться. Но я сдерживался, чтобы его не огорчить. Итак, две недели назад к селу с западной стороны, из джунглей, вышел лев. Именно лев. Люди слышали, как он ревел, раскалывая ночь громовым рыком, и родители объясняли малышам, что у села бродит не кто-нибудь, а самый страшный из страшных обитателей джунглей. Малыши не знали, что такое лев. Тот, что появился возле леса, пришел неизвестно откуда, наверное из какого-нибудь очень далекого края. Пантеры, леопарды и рыси довольно часто встречались в этих местах, но вот уже несколько лет как здесь никто не слышал, чтобы даже упоминали о льве.
Внезапно рев царя зверей оборвался, и люди постепенно успокоились. Они не привыкли думать, лежа в постелях, и скоро их одолел сон.
На рассвете, когда скотники пришли во двор, чтобы выгнать волов, коров и овец на пастбище, сердца у них замерли от страха, колени задрожали. Ограда и двор во многих местах были обрызганы кровью, сторож — немолодой мужчина — лежал на траве с раздавленным черепом, а трава вокруг него была красной от крови. Подальше валялась овца с распоротым брюхом, и еще одна овца, целая, но с переломанным хребтом. Обе овцы, разумеется, были мертвы. Скотина еще дрожала от ужаса, сбившись в кучу в самом дальнем углу загона. Тут обнаружили пропажу Аная, сильного вола-двухлетка с рогами, похожими на загнутые дубинки. По кровавому следу и смятой траве было видно, куда уволок его страшный зверь. След вел прямо в джунгли, в заросли, откуда начиналось широкое, в несколько километров (или ружейных выстрелов, как говорил Луи-Филипп), преддверие Больших джунглей.
Вечером Нуну Нхвама распорядился, чтобы в загоне остались ночевать три сторожа с охотничьими ружьями (как ружье Луи-Филиппа, наверное!), с ножами (огромными и кривыми, мавританского типа), с длинными толстыми палками (из твердого, как железо, дерева кофейного цвета, которое до обработки целую неделю вымачивают в воде). С таким вооружением, заявил Нуну Нхвама, сторожа уберегут скотину не только от одного, а от двух, даже от трех львов. Да и сами сторожа молодые и сильные как на подбор. В деревне знали, что Нуну Нхвама сам сражался со львами и помнит их силу. Все ему верили и ничуть не сомневались в том, что на другой вечер будут танцевать и веселиться вокруг убитого зверя.
Но лев не пришел. И рева его не слыхали. Ни один из сторожей не увидел его огненных глаз, хотя все они всматривались в темноту так усердно, что веки у них распухли и покраснели, словно они перепились хмельного настоя манго.
А на следующую ночь лев вдруг заревел у самой ограды с такой силой, что ограда покачнулась, словно ее пригнул внезапный ветер. Лев не показался сторожам, и они не подозревали, что он рядом, поэтому совсем растерялись от неожиданности. Но дело не кончилось бы так трагично (ведь они были хорошо вооружены), если бы льву не вздумалось зареветь во второй раз. Когда он заревел во второй раз, его громоподобное рычание понеслось как вихрь, как Нигер в часы большого половодья, подхватило сторожей, завертело их и закинуло куда-то далеко за восточную окраину села, в поречье, к спящим марабу.
Так царь зверей унес второго вола.
— Нуну Нхвама, видно, забыл силу льва! —
