М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

— „Экій чудакъ!“ — подумалъ Могутовъ и потомъ сказалъ:- Разсказать вамъ прошедшее и планы въ будущемъ?… О прошедшемъ — можно, а будущее… оно въ рукахъ Божіихъ… Меня Богъ надѣлилъ хорошею памятью, — началъ Могутовъ свой разсказъ, — Я помню случай, — и онъ иной разъ отлично рисуется въ головѣ,- когда мнѣ было четыре года и когда моя семья переѣзжала изъ Малороссіи на Кавказъ, куда отецъ уѣхалъ ранѣе семьи и гдѣ онъ уже служилъ въ губернскомъ правленіи. Кибитка, въ которой помѣщался только я, — вся семья ѣхала впереди, въ другой кибиткѣ,- въ степи Войска Донскаго опрокинулась. Поднялась тревога. Въ сторонѣ и близко отъ дороги виднѣлась степь, покрытая ярко-цвѣтущею травой. Я забрался туда. Кибитку подняли и всѣ уѣхали. Я остался одинъ. Мнѣ не было страшно; я даже не охотно ушелъ изъ ярко-цвѣтущей травы, когда чрезъ нѣкоторое время семья вернулась и, перепуганная, нашла меня въ травѣ.

— Присядемъ, Гордѣй Петровичъ, — сказалъ Переѣхавшій, вогда Могутовъ замолчалъ и они подошли къ скамейкѣ. — Я слушаю васъ, Гордѣй Петровичъ, — сказалъ Переѣхавшій, когда оба усѣлись на скамейкѣ, но Могутовъ молчалъ. — Потомъ, — началъ онъ, — потомъ….

Авторъ проситъ позволенія у читателей разсказать болѣе подробно и въ повѣствовательной формѣ то, что разсказывалъ далѣе Могутовъ. Читатель знаетъ уже жизнь Могутова до его отъѣзда въ Петербургъ. Изложеніе его петербургской жизни до пріѣзда въ городъ С-нскъ займетъ слѣдующія три главы, и читатель можетъ пропустить ихъ, если онъ интересуется только постройкою земствомъ желѣзной дороги.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вредный человѣкъ въ «средѣ народа» и читаетъ «народу» стихи

Петербургъ. Прошелъ почти годъ, какъ Могутовъ уѣхалъ изъ С-ля. Лели нѣтъ и онъ не имѣетъ о ней извѣстій. Онъ прилежно занимался предметами, которые читались въ институтѣ, усиленно работалъ въ мастерскихъ, а остальное время посвящалъ на чтеніе серьезныхъ книгъ на русскомъ и французскомъ языкахъ, учился нѣмецкому языку, старался, насколько позволяло время, прочитывать толстые русскіе журналы, рѣдко бывалъ въ театрѣ, не игралъ на билліардѣ, не бывалъ въ танцовальныхъ классахъ, не имѣлъ знакомыхъ и только каждый вечеръ, отъ 9 до 10 часовъ, проводилъ въ трактирѣ «Царицынъ», исключительно посѣщаемомъ студентами института, гдѣ читалъ Петербургскія Вѣдомости, не пропуская въ нихъ и музыкальной хроники Цезаря Кюи. Жилъ онъ въ одной комнатѣ съ товарищемъ по курсу, угрюмымъ, сосредоточеннымъ на занятіяхъ, некрасивымъ, лѣтъ двадцати двухъ, заикающимся студентомъ, по фамиліи Коптевымъ. Коптевъ провелъ дѣтство въ школѣ кантонистовъ, гдѣ его однажды, послѣ порки, засадили въ карцеръ и позабыли объ его существованіи, а когда, черезъ четыре дня, случайно вспомнили, то нашли его полумертваго и возвратили къ жизни, но Коптевъ съ тѣхъ поръ началъ сильно заикаться. У него также не было знакомыхъ, онъ не любилъ даже бывать въ обществѣ товарищей, не любилъ читать романы и повѣсти, считалъ Шекспира за ничто, хотя и страстно любилъ театръ. Онъ-то иной разъ вытаскивалъ Могутова посмотрѣть ни игру Самойлова, Васильева, Брошель, Линской и послушать Петрова, Комисаржевскаго, но не итальянцевъ. Ни Могутовъ, ни Коптевъ не имѣли уроковъ и не пробовали искать: у нихъ не было свободнаго времени, хотя они спали не болѣе пяти часовъ въ сутки. Денегъ имъ никто и никогда не присылалъ и оба жили на стипендію, кое-какъ сводя концы съ концами отъ перваго и до перваго числа.

Первое число іюля мѣсяца. Жаркій день. 12 часовъ дня. Въ парадныя двери института вошелъ Могутовъ.

— За стипендіей пожаловали, г. Могутовъ? — встрѣтилъ его швейцаръ, солидный, высокій и полный мужчина, съ сѣдыми бакенбардами и въ длинномъ двухбортномъ, тонкаго сукна, сюртукѣ съ бархатнымъ воротникомъ.

— Здравствуйте!.. Да, за стипендіей, — отвѣчалъ Могутовъ.

— Десятаго числа потрудитесь пожаловать, потому казначей боленъ и ранѣе десятаго числа выдачи не будетъ.

— Нехорошо, — сказалъ Могутовъ и сѣлъ на лавку въ швейцарской.

— Совсѣмъ изъ Колпина переѣхали? — спросилъ швейцаръ.

— Нѣтъ, только за стипендіей пріѣхалъ.

— Пріѣзжайте десятаго числа, потому казначей боленъ.

— Позвольте мнѣ адресную книгу.

— Да вамъ кого?

— Уржумцева.

— У Тучкова моста, домъ № 302, квартира № 18. Только вы ихъ теперь не застанете. Они утромъ были и сказывали, что ежели кто изъ студентовъ будетъ спрашивать кассира, такъ чтобы даромъ не ходили, потому ранѣе вечера дома не будутъ. А вамъ для чего ихъ?

— Думаю, призанять до полученія стипендіи денегъ изъ кассы.

— Ранѣе вечера не застанете Уржумцева, потому сами заходили и сказывали, а квартира ихъ у Тучкова моста, домъ № 302, квартира № 18.

— Прощайте! — сказалъ Могутовъ и вышелъ. — «Скверно, — думалъ онъ, идя по улицѣ. — Хорошо, если въ кассѣ деньги есть, а если нѣтъ, что дѣлать?… Вернуться въ Колпино, — билета купить не на что, а тамъ просуществовать до десятаго числа можно… Развѣ пойти пѣшкомъ? Двадцать пять верстъ — пустяки; а тамъ опять черезъ десять дней двадцать пять верстъ пѣшкомъ — тоже пустяки… Сапогъ истопчешь на цѣлковый… Скверно!»

Онъ пріѣхалъ за стипендіей изъ нѣмецкой колоніи близъ Колпина, куда переселился на время каникулъ, чтобы практиковаться въ нѣмецкомъ языкѣ, и теперь не имѣлъ ни гроша въ карманѣ.

«Нельзя ли тутъ работишку какую найти дней на десять? — продолжалъ думать онъ. — Какую можно найти работу?… Переписку только, пожалуй, и найдешь, да и то — какъ и гдѣ?»

Онъ дошелъ до Сѣнной площади и остановился. — «Куда теперь?… Направо — на Невскій; налѣво — на Никольскій рынокъ… Развѣ попробовать поденьщины, пойти на Никольскій рынокъ, — тамъ во всякое время и всякій народъ стоитъ, — стать съ нимъ да и ждать, пока кто найметъ на поденную работу?…. Очки сброшу, а костюмъ ничего. Въ Питерѣ не обращаютъ вниманія на костюмъ…. А какую работу я могу дѣлать?… Всякую, — физической силой Богъ не обидѣлъ».

Онъ пришелъ на Никольскую площадь. На мѣстѣ, гдѣ разный людъ предлагаетъ себя на поденную работу, сидѣло подъ деревяннымъ навѣсомъ человѣкъ шесть мужчинъ и двѣ женщины. Они молча ѣли черный хлѣбъ, посыпая его солью.

— Хлѣбъ да соль! — сказалъ Могутовъ, подойдя къ нимъ.

— Благодаримъ покорно, — сказали нѣкоторые изъ рабочихъ, а двое изъ нихъ лѣниво поднялись на ноги.

— Людей надыть? — спросилъ икнувши одинъ изъ вставшихъ, а другой, продолжая жевать хлѣбъ, молча осматривалъ Могутова съ головы до ногъ.

— Я самъ пришелъ наниматься на работу, — сказалъ Могутовъ.

— Опоздалъ! — весело вскрикнулъ спрашивавшій, какъ будто радуясь, что его не возьмутъ на работу.

— Опоздалъ, молодецъ! Ты ужо рано завтра приходъ, — сказала одна изъ женщинъ.

— Кто, на обѣдъ глядя, на работу беретъ? Кому нужно, съ утра взялъ, — пережевывая хлѣбъ, говорилъ одинъ изъ рабочихъ.

— А кому и занадобится, болѣе пятіалтыннаго не дастъ, а то и всего гривенничекъ… По крайности отдохнешь, — сказалъ другой.

— Мы тутъ такъ. Жара, — куда дойдешь? Хлѣбушка поѣдимъ, а опосля заснемъ. Тутъ прохлада, мухи нѣтъ, — сказала женщина.

— Спасибо за совѣтъ, — сказалъ Могутовъ и хотѣлъ было идти.

— Завтра приходъ. Завтра можетъ твое счастье, — сказала женщина.

— Кто счастливый, Богъ вѣдаетъ, — сказалъ рабочій.

— Прощайте, — сказалъ Могутовъ и отошелъ отъ нихъ.

«Куда теперь? — думалъ онъ. — Къ Тучкову мосту, конечно. Къ Петровскомъ паркѣ подожду до вечера, а потомъ къ Уржумцеву… Если нѣтъ денегъ, — попробую завтра рано на Никольскій…. А ночевать гдѣ? — Да въ паркѣ…. Мѣсто глухое, грабить нечего…. Ишь, на какомъ славномъ жеребцѣ ѣдетъ! — глядя на проѣзжавшаго мимо него бородатаго коммерсанта, думалъ онъ, идя къ Николаевскому мосту.

По обѣ стороны улицы тянулись громадные дома съ красивыми фасадами, громадными вывѣсками, всевозможными товарами въ окнахъ лавокъ и дорогими занавѣсами въ окнахъ верхнихъ этажей; по улицѣ неслись щегольскіе экипажи, тарахтали ломовые извощики, трусцой бѣжали лошади легковыхъ извощиковъ, шелъ богатый и бѣдный людъ. «И среди этого царства собственности, — думалъ онъ, глядя по сторонамъ улицы, — гдѣ все точно раздѣлено на мое и твое, гдѣ одинъ богатъ не въ мѣру, а другой бѣденъ до голодной смерти, — не мечта ли фабрика съ полнымъ равенствомъ для всѣхъ? Положимъ, артельное начало живетъ доселѣ въ русскомъ народѣ; положимъ, что propriété c'est le vol все болѣе и болѣе подтверждается научными изслѣдованіями вотъ этой собственности (онъ указалъ на домъ Утина), но въ силахъ ли единицы завести иную жизнь?… Трудъ и упрямая воля развѣ не дѣлаютъ чудесъ? Развѣ не было уже примѣровъ?…» И рядъ мыслей, сценъ и картинъ закружился у него въ головѣ. Вотъ стоитъ передъ нимъ громадная фабрика. На ней не видно, что и какъ приготовляется, какъ сбывается, на чьи деньги она построена, но за то видны довольные., счастливые, сытые и прекрасно одѣтые рабочіе, видны библіотеки, школы, больницы… Вотъ роятся мысли Мальтуса, Милля, Прудона, Лассаля. Онѣ противорѣчатъ одна другой: то поддерживаютъ возможность осуществленія дивной фабрики, то разрушаютъ ее въ пухъ и прахъ; но въ концѣ концовъ логика беретъ верхъ и возможность дивной фабрики становится несомнѣнной, благодаря тому, что мы, русскіе, сохранили артельное начало, что собственность и капиталъ не сильно еще развиты у насъ, что людей готовыхъ работать на общее благо у насъ всегда было довольно… И вотъ несутся передъ нимъ герои русской жизни, благодаря которымъ шевелилась мысль въ русскомъ обществѣ. Онъ любуется героизмомъ, стойкостью и смѣлостью Рылѣева и другихъ декабристовъ; онъ, полный грустнаго участія и любви, смотритъ на худое, съ большими, кроткими гназами, лицо Бѣлинскаго; онъ дрожитъ, вспоминая трагическую судьбу Полежаева; онъ съ наслажденіемъ смотритъ на Добролюбова… И вѣрованія, стремленія, надежды, жизнь и смерть этихъ людей наполняютъ его голову… Онъ незамѣтно дошелъ до Тучкова моста, остановился около перилъ, лицомъ къ Петербургу, и, свѣсивъ голову, смотрѣлъ на Малую Неву, а въ головѣ новыя мысли и образы. Онъ видитъ Іоанова, и любуется, и завидуетъ его стойкому, ровному, упрямому характеру; онъ видитъ Краснова, но не Краснова больнаго, чахоточнаго, а полнаго силъ, мужества, отваги, похожаго на сатану Мильтона, — и онъ любуется и завидуетъ ему; онъ видитъ Сидорова, припоминаетъ все, что зналъ изъ его жизни, — и находитъ и его вполнѣ достойнымъ любви… «А что же я самъ?» — задаетъ онъ вопросъ и, вмѣсто отвѣта, предъ нимъ пробѣгаетъ вся его жизнь. Вотъ промелькнуло его дѣтство — сухое, плаксивое, безъ красныхъ, памятныхъ, ясныхъ дней. Вотъ проносятся годы отрочества, но и тамъ слезы, горесть, злость, несправедливость, свистъ розогъ… Вотъ проносится передъ нимъ образъ Лели и заволокъ собою все, — онъ смотритъ на него, любуется имъ и слезы подступили въ глазамъ… Онъ тряхнулъ головой, провелъ рукою по волосамъ и проглотилъ слезы, не вызвавъ ихъ наружу… «Гдѣ ты теперь, моя дорогая?» — хладнокровно задалъ онъ себѣ вопросъ и обдумывалъ, почему нѣтъ Лели въ Петербургѣ, почему она не пишетъ къ нему, въ С-лѣ ли она?… «Что, если ее убили дорогой?… И я виновникъ этому?… Да, я, одинъ я!..» Что-то сжало его, мысли оставили его и онъ, угрюмый, смотрѣлъ на темную воду Малой Невы.