Виктор Эмский - Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину
А вот, коллега, возможный эпиграф к роману, фабула которого, судя по всему, будет не совсем соответствовать первоначальному замыслу:
"По воронкам и травам родимой земли Мфусиане в строю по четыре шли!.." В. Эмский. Из армейской тетради.
И ведь что характерно, Тюхин! Не далее, как вчера, в курилке, приперев к стенке Ромку Шпырного, я сунул ему под нос его сраную "победу":
- Ты чего мне всучил?! Они же ломанные, во, слышишь? - не тикают!..
И тут Ромка - ты же знаешь, Тюхин, этого арапа и нахалюгу! тут Ромка Шпырной, водила нашей "коломбины", жутким образом вдруг бледнеет, начинает трястись, потеть, шмыгать носом. Он вытаскивает из кармана целую горсть американских, трехкопеечных штамповок: на, мол, бери хоть все! На что я ему сурово отвечаю:
- Нам, Роман Яковлевич, чужого не надо! Гоните назад наши собственные!..
Шпырной еще больше побледнел, глаза бегают, руки дрожат, будто кур воровал!
- Нету, - говорит, - у меня ваших часиков, Виктор Григорьевич!
- Где же они? - спрашиваю.
- Н-не знаю... Может, потерял... или украли, то есть в смысле - сперли!
А я ему: вре-ошь! - и за яблочко. Как - помните? - того пленного под Кингисеппом.
- Ей Богу, - хрипит, - не вру!.. Я их это... я их только ножичком подковырнул, а они... а они как заматюкаются и... и порх!
- Чего-чего?!
- И - порх, и... улетели!
Вот какую баечку сочинил мне этот клинический клептоман и брехун Шпырной... А тут еще это свечение. Мы поначалу было обрадовались, подумали - солнце всходит, но где же это видано, Тюхин, чтобы солнце всходило сразу с четырех сторон света?..
Багровые, то разгорающиеся, то затухающие сполохи озарили нашу и без того тревожную жизнь, коллега. И чует мое вещее сердце: это еще только "Интродукция", "Рондо каприччиозо", Тюхин, - впереди!..
Глава седьмая Некто в полувоенном и прочие
И протрубил Шутиков. И было утро. И на завтра опять имела место "шрапнель" без подливы, сухари без масла и чай без сахара. После перекура я забрал аккумуляторы с "коломбины" и - раз-два, раз-два, раз-два трусцой побежал в гараж, к Митьке Пойманову, заряжаться. Несмотря на недавний перекусон, в животе подсасывало, ныло в подреберье, каждый шаг тупо отдавался в затылке (давление, давление, милорд! нужно обязательно на обратном пути заглянуть в санчасть, смерить давление!..).
Все катаклизмы в моей жизни начинались самым зауряднейшим образом. Будущую жену, к примеру, я встретил на автобусной остановке. Помню, во всех подробностях - вплоть до скомканной пачки из-под печенья на тротуаре - помню этот судьбоносный, в небесных просверках, поворот за угол пищеблока: слева затуманенный плац, справа вдоль фасада фанерные, с белым по красному заповедями, щиты: "Крепи оборону ратным трудом!", "Мускул свой, дыханье и тело тренируй с пользой для военного дела!"... Раз-два, раз-два, раз-два... (И в боку - точно кирпич зашит. Нужно спросить но-шпы...)
С какого-то рожна вспомнился вдруг вчерашний ночной кошмар. От спертого воздуха что ли, мне в казарме вечно снилось что-то несусветное. Примерещился склонившийся над моим смертным одром сержант Филин: лупала золотые, как надраенные асидолом пуговицы, под носом чужие эпохальные усы. По-сундуковски он скрежетнул зубами и, пустив дым из ушей, процитировал Отца Народов, бесмилляевским поносным голосом, но на свой, разумеется, манер: "Мир, сукабля, будет сохранен и упрочен, рядовой, бля, М., если народы, бля, мира возьмут дело сохранения мира в свои руки и будут отстаивать, сукаблянахрен, до конца!"
Размышляя о смыслах столь причудливой эклектики, я старался как можно выше вскидывать коленки - раз-два, раз-два, раз-два! но тут сверху, точно из мусорного ведра на голову, пало на меня:
- Локтями, локтями, Тюхин, поэнергичнее! И следите... м-ме... за дыханием: носом вды-хаим, ротом выды - и тоже -хаим, Финкельштейн вы мой невозможный!.. Айн-цвей, айн-цвей, айн-цвей-дрей!..
Я застыл, точно гвоздь, по которому тюкнули кувалдой!
Из окна офицерского кафе на втором этаже, обмахиваясь шляпой, выглядывал субъект, который в том моем вчерашнем казарменном кошмаре отпихнул плечиком недостоверного Иосифа Виссарионовича и, гаденько хохотнув, обрадовал: "Слушайте вы его больше, солнышко вы мое... м-ме... ненаглядное! Ни рук, ни народов, ни самого... м-ме... мира, Тюхин, - вашего, понятное дело - уже и на картах нет-с!" А когда я, обмирая от ужаса, задохнулся: "Что, во... война?!" - он, окурок слюнявый, скривил козлиную свою морду: "И-и, война!.. Да вы оптимист, батенька! Хуже, Тюхин, куда хуже: сущая гибель!
Он был в черных, невзирая на темень, очках, в расстегнутом кителе без погон на голое тело, с бильярдным кием в одной руке, с фужером в другой.
- Ричард Иванович?! - оправясь от потрясения, воскликнул я. - А я думал, вас уже нету...
- Плохо, плохо же вы обо мне думаете! Кикс и два шара за борт, душа моя! И давайте наперед условимся: и для вас, и для всего этого зоопарка за колючей проволокой я... м-ме... Рихард Иоганнович!..
- Да уж не Зорге ли?! - ахнул я.
- Экий вы, Тюхин! Тьфу, тьфу на вас!.. Впрочем, что я... м-ме... говорю!.. Молодцом, друг мой: нет ничего святого! Так держать, стервец вы этакий!..
- Все мимикрируете?
- На ходу перестраиваюсь, голубчик, с учетом обстоятельств и реалий окружающей действительности... Ну, чего вы пялитесь на меня, как марксист на летающую... м-ме... тарелку? Давайте-ка поднимайтесь и живенько, живенько, как любил говаривать один наш с вами общий знакомый. Вы, Тюхин, кий в руках держать умеете?..
И этот юродивый еще спрашивал! Я вспорхнул по лестнице ни разу не коснувшись ступенек.
Слепец-провиденциалист стоял подле бильярда широко распростерши руки в стороны. Когда я приблизился, он картинно хлопнул фужер об пол и снял очки. Ну что ж, на этот раз глаза у него были самые обыкновенные, разве что - разные: один черный, а другого вообще не было, на его месте лиловел здоровенный, со знанием дела подвешенный фонарь, судя по изжелти, обрамлявшей его, давний. Ричард... прошу прощения, - Рихард Иоганнович был, как и я, сед, в бороденке под Мефистофеля, в кургузом кителечке без верхней пуговицы. На нем были галифе и синие спортивные тапки на босу ногу - правый с белым шнурком, левый, дырявый, - с коричневым.
- Вот он, вот он счастливый миг! - изображая безмерную радость вскричал профессиональный перерожденец. - Ах, дайте же, дайте я вас обниму и... м-ме... обчеломкаю!
Разумеется, я не дался.
- Слушайте, - прошептал я, - кончайте ваньку валять. Вы откуда здесь взялись?
- Вот тебе и на! Что значит - откуда? - все тем же козлячьим своим тенорочком взблеял Зоркий. - Оттуда же, геноссе, откуда и вы.
- А я откуда?
- Ай-ай-ай! Будто и не помните!..
- Да я башкой ударился, когда с дерева падал... Лодку, помню, отвязывали... Как в плену был, помню... Какие-то лимончики...
- А как Даздраперму Венедиктовну шлепнули, это вы... м-ме... забыли?
- Ей Богу!..
Рихард Иоганнович внимательно посмотрел на меня одним глазом.
- Экий вы... незлопамятный. Впрочем, может, оно и к лучшему: всякая чушь по ночам сниться не будет. - Он надел очки. - Так что давайте-ка, Тюхин, считать, что мы с вами, ну, скажем, с неба... м-ме... свалились.
- А что - и не с неба?!
- С неба, соколик вы мой, с неба, с самого что ни на есть поднебесья! Руки вот так вот раскинули, аки крылья, и - бац!.. - И тут он, гад, все-таки обнял меня. Мы крепко, по-братски, троекратно облобызались, после чего этот поганец сплюнул.
- Ай эм глюклих!.. Вундербар! - забормотал он, шмыгая носом. - А то ведь я опять того-с, Тюхин: незаслуженно претерпел, подвергся!..
- Хорошо били? - вытирая губы рукавом, поинтересовался я.
- Изверги, сущие изверги!.. А как пытали! Особенно этот ваш кучерявенький такой, цыганистый. Прямо с ножом к горлу: говори, говорит, парашютист, когда будет "приказ"!..
- Это Шпырной, Ромка...
- Да ведь как же не громко?! Аппаратик-то мой слуховой они у меня на предмет экспертизы реквизировали. Уж так кричал, так кричал!.. Не слышали? Жаль... Вы что предпочитаете - пирамидку или карамболь?
Как патриот русского бильярда я предпочел американку. Разбил Рихард Иоганнович из рук вон плохо, совершенно по-дилетантски, в лоб. Всякое видывал я на своем игроцком веку, но чтобы с первого же удара и пять подставок сразу!.. Кий мне достался, правда, не ахти себе - кривенький, да еще без нашлепки, ну да мы, Тюхины, и не такими палками на Шпалерной игрывали! И только это я, аккуратнейше намелившись, выцелил верняка, как дверь в бильярдную отворилась и на пороге возникла пухлявенькая с капризными, сердечком, губками брюнеточка в белом переднике, в кружевном чепце, с подносом в руках. Глаза у нее были заплаканные, припухшие, с поехавшей тушью. Сделав книксен, она сказала:
- Не желаете ли откушать нашего фирменного компотика с бромбахером?
Ричард... тьфу ты, черт!.. Рихард Иоганнович, не церемонясь, снял с подноса налитую всклень одинокую рюмку и, подмигнув мне, выпил залпом. Но вовсе не обида, не то, что мне по-хамски даже не предложили, заставило меня замереть в полусогнутом, с задранной левой ногой, состоянии. Этот, с хрипотцой, голос я узнал сразу же, без всяких там ушных спецаппаратиков с компьютерным анализатором! Я был готов отдать на отсечение ту самую руку, в которой держал кий, что это была она, моя случайная ночная гостья, темпераментная Виолетточка! Сердце мое билось, как рыба об лед: узнает или не узнает? А если узнает, что делать, точнее, куда бросаться: в обьятия, в ноги, в окно?..
