Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть II. Макаровичи.
- Не о том речь. Восток! Конечно, Восток. Я славянофил. Славянофил-с, было бы вам известно...
XXXIIНового города новые зовы. Откуда? Куда?
На Песках поселился. Близ Лавры.
Звон гудел церковный, и шел туда Виктор. И так хороши были шепоты чужих-чужих могил. Так хороши. На общественном кладбище плакал Виктор. Приходил, то у той могилы останавливался, то у этой, и плакал. И хорошо ему было, когда звон гудел серебряный.
Ехал однажды в санях.
- Война? К чему война? Я не понимаю.
- Но вот она, живая война. Всем нам понять надо бы.
- Зачем? Я не люблю смотреть, как на улице вот здесь дерутся по ночам, в глухих местах. Не нравится мне это. Зачем же сюда смотреть, в эти газеты? Знаю: много убийств. А еще что?
И были фонари надснежные и пробегали какие-то люди черные по снегу.
Ехал Виктор на Васильевский Остров. Ехал с Григорием Иванычем Ставрополевым.
- А это Николаевский мост?
- Николаевский!
- И эти ваши близко?
- Близко.
Когда приехали, сказал Ставрополев:
- Входите!
По лестнице по темной шли. И сказал Виктор:
- Не надо женщин.
А Ставрополев сказал:
- Каких еще женщин! Да что с вами?
Комната двухоконная. Много людей разных. И на подоконниках сидели. Большой самовар медный свистел на квадратном столе. И пиво было. И бутерброды.
- А вот и хозяин, Глеб Константинович.
Взором долгим оглядел Виктор Глеба. Высокий, стройный. Лицо красивое, смелое. Но pince-nez с дымчатыми стеклами дерзость глаз прикрывает. Бородка аккуратно подстрижена. И услышал веселый баритон:
- Добро пожаловать. А мы тут именины справляем. Петербургские дворники любят, чтоб именины.
И знакомил с теми, кого не знал еще Виктор. Звеня ложечками в стаканах, продолжали разговор.
- Товарищ Глеб, а, право, к нам бы вы, прочно бы, надолго...
- Чего тут! Я в Москве. Полюбуюсь на вас еще денька три, и на место. В Москве я, как рыба в воде. А здесь... Не привык я здесь. Да и не кажется мне здесь возможным то, на что я там рассчитываю. Москва - это прелесть. Для нас, то есть. Лучше города и не придумать...
- Ну, старый спор. Ах, уж эти москвичи.
- Да Глеб не про то. Действительно, план города...
- Да, уж хуже питерского не придумаешь. Улицы прямые да широкие... Одни площади чего стоят...
- Что площади! Главная беда - мосты. Три моста разведут, и чуть не все рабочие районы отрежут.
- По льду...
- Да, по льду! Климат этот здешний...
- Зато у нас, товарищи, Казанская площадь как раз на месте. Такой штуки в Москве нет.
- Ну, уж ты, Варевич, скажешь! В этой ловушке немало еще людей захлопнут.
- Ну, однако... Как кафедра...
- А тебе бы только с полчасика покрасоваться...
- Не покрасоваться, а живое слово...
- Нет, товарищи. План города оно, конечно... Но всего предугадать нельзя. А остроумный полководец и недостатки местности в свою пользу обернуть может. Вот, к примеру, старик пишет: невозможна, говорит, уличная революция в современных городах. Асфальт, говорит, и торцы вытеснили булыжную мостовую, как она там по-французски называется, макадам что ли... И потому, говорит, не из чего баррикады строить. Абсурд, ведь! В Париже тогда макадам, а у нас трамваи, конки, рельсы, вывески, мало ли что еще. А старик в одну сторону глядит. Не будет, говорит, баррикад больше. Другую, говорит, форму примет восстание. Ан будут баррикады. Покрепче парижских будут.
- Однако, Глеб, не в Петербурге же?
- А, ведь, старик и про Москву. После его статьи у нас чуть не драка... А! Николай. Здравствуй. Что это у тебя? Ну, конечно, телеграммы с войны...
- Да. Важное. Читайте.
Слушали.
- Коли б не эта война...
- Да, уж теперь ждать глупо.
- И грешно.
- Но каковы японцы! Пятнадцать тысяч в несколько часов. И на верную смерть.
- А по-моему, господа, это и не человечья психология, а тараканья какая-то. Или вот саранча...
- Без идеи саранча, а если идея, то самая наичеловеческая психология.
- Тут коллектив.
- Так-то так. Героизм понимаю. Но одно дело - на опасность идти, местью кипеть и ненавистью и, может быть, понимаете, может быть, погибнуть, а собой волчьи ямы засыпать, чтоб другие прошли... бр...
- Да, их культура...
- Ничего-то мы про нее еще не знаем. Но не скрою. Страшны мне японцы.
- Ну, не ново. Вот в «трех разговорах» страхи эти... Но, мне кажется, дело тут проще...
Николай с Глебом, негромко поговорив, к Виктору подошли. Поверх стекол дымчатых Глеб приветливо и просто в глаза заглянул.
- Нам ночевки нужны. Для него вот, главным образом. Ну, иногда кого-нибудь приведет, если удобно будет. Ваш район нам хорош. Можно?
- Пусть.
- Григорий говорил, дом большой.
- Большой.
- И к вам без швейцара?
- Без швейцара.
- Чего же лучше. Сегодня он к вам. Ну, потом дня четыре не зайдет. Да его не учить. Шпика за собой не приведет.
Черноволосый, коренастый, в короткий пиджак одетый, Николай строгими глазами Виктора оглядел.
- Между десятью и одиннадцатью буду.
Глеб, посреди комнаты встав и подняв руку:
- Товарищи! К порядку дня. На именинах вы или не на именинах? А коли на именинах, пусть пробки пощелкают. А Кудрявый и песню заведет. Только, чур, знаешь, каких песен у меня нельзя. Ну, то-то же.
- Гитара? Вон она у меня припасена.
И громко стучали стаканами. И громко смеялись.
- Нелюдимо наше море...
Запел Кудрявый.
Встретился взор Виктора со взором, плывущим из тоски восторженной. Сидела у окна маленькая, в шаль кутая плечи. Подумал, рассеянно глядя:
- Волосы-то... Саломею с нее писать. Конечно, только голову. Курсистка, кажется. Как он ее назвал?
- А ты вот что, Кудряш. Ты именинника веселенькой потешь, московской. Ты мне про Ваньку-клюшника спой, про злого разлучника. Пусть хозяйка завтра на жильца жалуется. Да ты с присвистом.
Сплюнул Кудрявый.
- Ну, уж...
Однако, запел. И с присвистом.
И еще пели.
С Глебом лишь попрощавшись украдкой, вышел Виктор. От Невы близко дом. На углу набережной встретился с женщиной. С набережной в линию завернула. Навстречу идет. Как! Да, да. Тот же взор тоски восторженной. Маленькая женщина с лицом Саломеи, развратно-тихим и грустящим по-неведомому. И шапочки на голове нет. Той же шалью волосы великолепные, в памяти оставшиеся, прикрыты.
- Стойте, это вы?
- Это я.
Улыбнулась.
- Вы? Оттуда? Но вы там, у Глеба. Сейчас там вас видел.
- Ну, да. Минут пять как ушла. Сумочку забыла. Взять иду.
- Но я только что там видел.
Рассмеялась. И, заметив, что он смотрит на ее шаль, сказала:
- Я здесь живу. В этом вот доме. Окно у меня на Неву. Хорошо у меня.
Замолчала. И тотчас тоскливым стал рот замкнутый. Мимо близкого фонаря летящие снежинки тенями темными бороздили лицо.
- Слушайте. Можно мне с вами? Я с вами побыть хочу. Одному скучно. А там...
- Со мной? Ко мне хотите? Ну, пойдем ко мне. У меня самовар. Мне об вас Григорий Иваныч говорил. Вы с ним оттуда, с Волги... С Волги-матушки широкой... Я даже помню: вас Виктором Макарычем зовут. А я, я товарищ Зоя.
Странно было Виктору видеть лицо ее смеющимся.
Стоял у ворот, откуда только что вышел. Ждал Зою. Думал:
- Зачем? Уйти разве... Сумочка вот какая-то... А странно; когда она вышла от Глеба? Казалось, до последней минуты глаза ее там видел. Да, да. Товарищ Зоя. Лицо какое. Саломея.
Скоро вышла.
- Вот и я. Скорей чай пить! Я у Глеба не пила. Не люблю. Как на бивуаке. Непременно стакан перепутают, чуть из рук выпустишь. И потом окурки эти.
Подошли. Подъезд.
В комнатке, обрадованной окном на широкую Неву, сидели.
- А у Глеба сейчас о вас говорят.
- Что говорят?
- Так, как всегда у нас. Насколько может быть полезен? И не опасен ли? Это уж болезнью стало. Ну, новый человек - понятно. А то и старым работникам проходу не дают. Слежка. Ну, Глеб смеется. В Москве, говорит, страху этого меньше. Глеб хороший. Уедет он, Николая увезет, никто и не улыбнется.
- Николай разве в Москву? Это тот черный?
- Он и там, и здесь. На нем много. Он и по железнодорожному.
- Хорошо у вас. Это вот окно по здешнему положению дорогого стоит. А я и не знал. Думал, здесь одни только казенные дома, на этой набережной. Не разглядел. И от академии сотни две шагов. И знакомый мой один здесь где-нибудь живет. У Глеба думал увидеть его. Не был. Я по привычке мансарду искал. Ну, там на Песках дом новый. С мансардами.
От берегов Невы огнистых взор отвел. Зою увидал, опять тоскливо в никуда глядящую. На него не взглянув, сказала медленно:
- Мансарда? Мансарду хорошо. В Венеции, например, в Риме...
- Что? Почему?
И брови опустил.
- А разве нехорошо? Да вы меня, товарищ, не бойтесь. И поласковее смотрите. Я хорошая. Не слишком хорошая. Ну, да это мое дело.
Помолчали. Пил чай, стуча зубами о край стакана. Захотелось уйти отсюда. И не мог. Зоя сидела близко и мимо него, и как бы и сквозь него глядела на огни у снежной Невы. И желтые были, и голубые. Две полосы уходящие. И две еще друг к другу близкие поперек. То мост. И мелькали на нем и звенели вагоны.
