От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман
Чувство вины перед любимым существом, философски размышляя, связанное с возлияниями на стороне, подобно чувству вины живущих перед не живущими и даже – родившихся перед не родившимися. Чувство вины, которое не знает за собой вины, и есть первородный грех (на этом слове нас передергивает), и если мы блаженно проспали гром и молнию, то капли дождя еще стекают за занавеску.
Стихи, как по грибы, уходящие в лес по волю и покой, не забывающие делать, однако, культурные зарубки на «фетровой» и «набок» Фетом и Набоковым, выбредают туда, откуда пришли, – к тревоге.
11
переезд через реку
душа жива
гуляющий по крыше ангел там
сухопарый собор
есть автобус один
есть разгон его вольный на мост
с дирижерскою палочкой полководец
вдох и выдох
лавы черно-холодной
блеск гуляет внизу
в глубине ее ломкой
мысль дрожит пассажира
мы с тобой провели
в этом желтом кусочке тепла
бессловесный вдвоем переезд
Привычная переправа через Неву – Кировский мост. Ангел, аккуратно срезанный с Александрийского столпа, покоится на дальних крышах. Собор – Петропавловский. Полководец – Суворов.
Явная попытка А. придать стихотворению вещественную кривизну и скрыть швы. Указательное местоимение «там» служит этой цели, направляя световой луч на небожителя и примирительно оглядываясь на остающийся позади собор.
Как на всяком мосту, А. вспоминает «Мост Короля Людовика Святого» Уайлдера, да и кто не примерял на себя железную коробку автобуса, летящую кубарем в реку… Вопрос: что предпринять первым делом?
В конце стихотворения следовало поставить два тире – их двое, чудом уцелевших на переправе, и пара взмахов дирижерской палочки полководца, приветствующего завершение военной кампании, пришлась бы впору – —
12
Рядом, рядом пока
ты, от которой скрыта
не о тебе строка,
сумрачного должница быта, —
ей тяжело
собственное появленье,
счастье стыдливой, порочной тенью
в ней залегло,
чувства непрошеного язык,
чуждо-родимый,
сник бы, но запись, но этот сдвиг
необратимый…
Мое дело – комментарий, а не оценка. Не тыча пальцем, все же замечу, что стихи такого типа обречены. «Стихи начинаются там, где кончается человек», – сообщил один модный философ. А здесь? Открытые, как банка консервов, они долго не «простоят». Или – в той же продовольственной терминологии – бутылка должна быть хорошо запечатана. Тем жаднее мы, комментаторы, на нее набрасываемся, тем изысканней и разнообразней дешифруем (фаршируем). На кухне, на кухне впору лежать этой записке…
Частное признание А. своей жене? Не наше дело.
Комментарий к строке, сумрачной должнице быта:
А. и В. живут на служебной площади. Год примерно 80‐й, и С. еще на сцене не появилась, только мелькнула в кулисах. За квадратные метры В. нанялась техником-смотрителем и по совместительству – дворником, А. – в кочегарах. В пять утра, пока спит маленький сын, она моет лестницу, он выносит ведра с пищевыми отходами, а затем, забравшись в переполненную помойку, приминает разлетающийся мусор. Зима, темно. Серые закопченные тетрадки с показаниями манометров. Кишащие кошачьими трупами и завшивленные теплоцентры. Придурковатые соседи, хлебающие на кухне борщ из одной тарелки, любовно и в упор глядящие друг на друга. «Ты, зайка, ешь, ешь…» – «Я ем, зайка, ем, и ты ешь…» Роста оба крохотного, и, пожалуй, они бы сошли за натуральных заек, будь с виду поопрятней и не имей чувства зависти, впрочем, вполне примитивного: едва на столе у А. и В. появляется бутылка портвейна, – «заяц» стремглав бежит на угол.
Иногда, в пятницу или в субботу вечером, уложив дитя, А. и В. ходят в кинотеатр «Спартак» на последний сеанс. Иногда, возвращаясь, застают сына в слезах. Он проснулся, ему страшно.
13
В час предрассветный на пригородном
мы стоим шоссе
в сумерках синевы неприбранной,
теплые дачники спят еще все,
как в одинокой вселенной под острыми
фарами автосчастливца
вспыхнут – и тени в две быстрые росписи
нас обегут – и погаснут, состарившись, лица,
ты бы могла быть раздражена
холодом, и недосыпом, и тем неуютом
мокрой осенней дороги, но рано еще, тишина,
мы еще с толку не сбиты ни ветром, ни холодом лютым…
Та самая «строка», которой тяжело собственное появленье. Медленные, неохотные – как туманом обволакивающие – слова.
Под Таллинном, проездом, в ожидании автобуса, проведя ночь на уже покинутой родителями А. холодной даче. На той же койке, на которой спала жена, жившая здесь с сыном прошлым летом…
А. не покидает ощущение предательства. Любая точка пространства-времени, в которой он оказывается с С., помнит о В., и делать вид, что вселенная одинока, тем самым возводя пребывание с подругой в разряд событий исключительных, не удается. Оттого и лица стареют.
Актриса С. – из тех простых, легкомысленных и добрых людей, чье раздражение, вызванное естественными физическими причинами – погодой, голодом и пр., – легко обрушивается на окружающих.
В то время как В., печальная, едва ли добрая, не зависит от метеорологических и вообще внешних условий. «Раздражение» было бы неподходящим для нее словом. Скорее – «подавленность» и «угнетенность».
А. знает ее тяжелую правоту, и его незамысловатое жизнелюбие, льнущее к С., навеки посрамлено скорбной сосредоточенностью В. Тянет к жизни? – значит, к пошлости, к цыганам… Измена – что-то краткое в сравнении с тем, чему изменяешь… В конце концов, думает А., мы изменяем смерти с жизнью.
14
Запомню, запомню тебя навсегда,
как странно, что и напоследок увижу:
в цветастом ты сходишь с автобуса платье
и в солнечном свете неподалеку от «Арса»,
и несколько комнат: одна канифолью пропахла —
там муж твой над схемой скучал вечерами,
другая была уже летом, и темной сиренью,
чернильной сиренью тянуло из сквера,
и в третьей мы жили, холодной и полуподвальной,
на уровне
