Ложь от первого лица - Гайл Харэвен
В другие времена эта женщина могла бы мне нравиться. Даже сейчас, сидя рядом с Одедом, я это понимала. Пристойные женские джинсы, белая льняная блузка, в самую меру помятая, неокрашенные седеющие волосы и приятная округлость зрелого лица, сохранившего упругость. Глаза тоже — отметила я про себя — не глупые.
Она могла бы быть старшей сестрой моего мужа. Могла бы быть его старшей женой — одного взгляда было достаточно, чтобы по праву рождения отнести ее к «тем, что вверху». Довольно красивая дочь профессора из Рехавии, а может, из Бейт-а-Керема. Академические успехи, достигнутые постоянным трудом, и никогда — непомерным усилием. В ходе профессиональной подготовки она выложила тысячи, чтобы жаловаться на своих родителей, которые, по общему мнению, были хорошими родителями. Интересно, кто оплачивал ее психоанализ, отец или муж?
Неясное чувство вины — подумала я — заставляет ее заниматься человеческим страданием. Ее внимание и сочувствие к клиентам искренни. Но об обратной стороне страдания, о зле, она ничего не знает. У таких как она в голове не роятся картины. Такие не знают.
Не могли бы мы рассказать, что привело нас к ней?
Муж откинулся на спинку стула и скрестил ноги, предоставляя сцену жене.
Неужели всем врачевателям душ известен только один вход в ад сознания?
Пока я не покончила с Алисой, я подолгу думала над первой фразой каждой колонки. Неужели же воображение этих специалистов неспособно вместить больше одного вступления? Может же она, например, постучать карандашом по столу и сказать: «Будьте добры, имя, адрес и личный номер в армии», — и тогда я могла бы рассказать, как не служила в ЦАХАЛе, хотя всех моих друзей призвали, и я тоже хотела, но тут как раз мама покончила с собой, а сестру выписали из психбольницы.
В стране не знающих зла свои обычаи. Муж нетерпеливо пошевелился, и я сказала себе: тебе открыли, так будь добра соблюдать приличия.
— Моя сестра подвергалась сексуальному насилию, неоднократному насилию. Она забеременела от этого. Это случилось, когда мы обе еще учились в школе, и с тех пор, все эти годы тот, кто это с ней сделал, остается на свободе. Как вы думаете, вы сможете мне помочь? — я слегка загордилась такой ясной формулировкой, мне было непросто это произнести.
— Мне бы хотелось услышать больше, если вы не против.
— Он не просто не страдает, он пользуется уважением — триста одна тысяча упоминаний в гугле. У Черниховского меньше — просто, чтобы вы оценили пропорцию, — пояснила я, и загордилась собой еще больше из-за «пропорции», которую такие люди очень ценят.
— И после этого ужаса прошло — сколько лет прошло?
— Тридцать.
— Прошло тридцать лет. И вы только сейчас обратились к психологу.
— Вы намекаете на срок давности за изнасилование?
— Я просто пытаюсь понять, почему именно сейчас.
— Если вы намекаете, что я поздно спохватилась, если ваш вопрос подразумевает, как я до сих пор позволяла этому… этому расти —, вы же понимаете, это было не просто насилие, это была идеология: насиловать и насиловать, без конца. Это был маркиз де Сад и Гитлер. Вот, что это было! Это было, это есть и это продолжает расти. Потому что тридцать лет никто не обращал на это внимания, будто его и нет, будто можно это так и оставить — она перенесла такие издевательства, а тот, кто сделал это с ней… Как будто ничего уже нельзя исправить.
Вот так вдруг, без подготовки, без намерения меня понесло, но язык не выдержал потока слов. Помню, я подумала о крови — когда язык распух и стал заплетаться, я почувствовала, что вот-вот брызнет кровь.
Ослепленная этой вспышкой, психолог пробормотала:
— Сколько боли, сколько тяжести на душе, — и еще что-то вроде «потопа», словно я вскрыла канализацию под ее кремовым ковром. Слева, со стороны Одеда я кожей ощущала поддержку, сильно ощущала, но не повернула головы.
— Не знаю, насколько поможет это слово, и поможет ли вообще, но то, о чем вы говорите, называется травма. Если я правильно понимаю, то вас обоих волнует вопрос, как жить с травмой.
— Как жить?
— Как жить… — повторила она, то ли спрашивая, то ли отвечая.
— Я не говорила о жизни, при чем тут жизнь? Совсем наоборот. Я говорю о том, кто должен платить, о расплате я говорю; о дядиных шуточках, о двух лапочках-дочках и о том, что ничего не кончилось — вот о чем я говорю. О его смешках, но и о равновесии тоже. Уж если я сюда пришла, я, конечно, несомненно, хочу обрести равновесие. Только для внутреннего равновесия нужно сначала привести в равновесие кое-что извне. Вот что я имела в виду, когда спросила, сможете ли вы мне помочь.
— Жить с несправедливостью, смириться с несправедливостью — это очень больно.
— Смириться? — Я встала, возвращая себе достоинство и язык, который снова стал мне подчиняться. Косноязычие в мои планы не входило. — Простите, — сказала я. — По-моему, тут какая-то ошибка. Я пришла не мира искать. Совсем нет. Прошу простить за это недоразумение.
— Элинор, никто не… Я очень старалась понять…
— Прошу прощения. — Схватив пальто, я вышла из этого вместилища идеальных пропорций, оставив мужа выписывать чек или консультироваться, как ему госпитализировать жену. Ну и пусть. Мне было все равно, потому что этот фарс неожиданно кое-что прояснил во мне, и мне стало легче, а социальный позор, который, как я знала, я должна испытывать, так и не возник.
Обогнув припаркованную машину и минуя несколько зданий, я поднялась на променад, откуда весь Восточный Иерусалим виден, как на ладони. На небе ни облачка. Звезды светят ярче городских огней; вновь поднявшийся ветер развеял туман, на удивление чистый. Поток влажного воздуха на мгновение притушил отраженный в камне свет, а потом снова обнажил древние формы вади, городской стены и жилищ.
Город нравился мне, я стояла перед ним, расправив плечи, и чувствовала, что тоже нравлюсь ему, и пусть в поле моего зрения нет ни души, я не одна. Иерусалим, не знающий мира. Город крови и гнева, зависти и войны, голода, диких зверей и чумы. Город цельный. Милующий и карающий, ведь жажда мести в камнях его. Ибо сказано: кто прольет кровь человека, человеком кровь его пролита будет. Я навлеку на вас это зло, нашлю огонь, уничтожу и людей, и скот, разобью о камни головы младенцев.
Вся тяжесть скал, камней и руин навалилась на мою чашу весов, чтобы вернуть равновесие
