Ты все, что у меня есть - Марина Крамер
– Юлька принесла, – помогая мне раздеться, сказал Леха. – Я хочу поговорить с тобой, Марьяна, мне необходимо выговориться, идем на кухню, я заварю чай, и мы поговорим.
– Чудите, ротный, – пробормотала я, но подчинилась, заворачиваясь в халат и выходя на кухню.
Поставив передо мной чашку с чаем, Леха сел на табуретку у окна и закурил, собираясь с мыслями.
– Ласточка моя, пусть тебя не удивляет то, что я скажу тебе сейчас, – глуховато начал он. – Я хочу, чтобы ты это знала, за эти шесть лет я много чего передумал о тебе, о себе, о нас…Только не перебивай, ты ведь знаешь, что я не умею говорить складно и красиво. Мне кажется, что я недостаточно и как-то не так проявляю свои чувства к тебе. Ты – вся открытая, все, что ты чувствуешь, всегда видно, а я не умею, не знаю, как надо, и тебя, наверное, это обижает. Поверь, это не потому, что мне нечего сказать. Знаешь, я помню, как впервые увидел тебя – ты стояла в дверях тоненькая, высокая, волосы по плечам, глазищи синие… Ты можешь не верить мне, но когда я ушел из твоего кабинета, у меня сердце ныло – неужели не увижу больше? А потом подарок такой – сидим в кафе с Лешим и Рубцовым, и ты заходишь! Я чуть с ума не сошел, больше часа настраивался подойти, боялся, что откажешь – кто я такой, чтобы ты на меня смотрела? А когда ты приехала назавтра ко мне домой… я решил, что поиграть тебе захотелось, а ведь я уже тебя любил, мне было бы и этого достаточно, просто помнил бы о тебе. Но ты… ты так естественно осталась в моей хибаре, словно и не заметила, как там убого, как не для тебя. Я смотрел на тебя и думал – если прикоснусь сейчас, то уже не смогу оторваться, ее замучаю и сам с ума сойду. Ласточка, это был такой тяжелый выбор, если бы ты только знала! – Кравченко перевел дух и потянулся к большой кружке с чаем, сделал несколько глотков. – Я не последствий боялся, знал, что не будет у меня детей, я боялся, что ты больше никогда не захочешь меня видеть. Потом, в Шатое, я много раз прокручивал в памяти эту ночь, ты не давала мне покоя, снилась все время. Рубцов предлагал – позвони, поговори, но я не мог связать тебя какими-то обязательствами. Я понимал – тебе двадцать пять, мне тридцать семь, прыжок через пропасть. Ты в школе училась, а я уже воевал. Нельзя – и все равно так хочется, что сводит зубы. Рубцов надо мной ржал до упаду – мол, Кравченко, двинулся ты совсем, она тебе чуть-чуть не дочь, а ты ночами воешь, аж палатка трясется. У нее, мол, и без тебя, старого дурака, отбоя нет от желающих, а я не верил, ведь ты не как другие… И вдруг – ты приехала. Сижу в палатке, слышу – пришел транспорт, ну, думаю, фельдшера прислали нового, и тут ты заходишь. У меня внутри все оборвалось – стоит на пороге моя девочка, только почему-то в камуфляже. Я даже не понял сразу, что ты и есть новый фельдшер. Бог свидетель – я все сделал, чтобы не оставить тебя, но ты такая упертая! И осталась со мной. Никого не было у тебя, я сразу понял… Я жалел тебя – работа мужская, холод, грязь, а моя девочка среди всего этого… Мне невыносимо было видеть твое худенькое тело лежащим в грязных лужах, я не мог смотреть, как ты взлетаешь на БМД рядом со мной, эта холодная броня – и ты… Я старался держать тебя около себя, чтобы успеть, если что, но ты не хотела такой заботы, думаю, что не из-за себя, а из-за меня, скорее – чтобы никто не сказал, что Кравченко свою жену под пули не пускает. Ведь ты уже тогда была жена мне, хоть и не было ничего. Я мог приказать тебе в тот раз остаться на блок-посту, и ты не смогла бы ослушаться, я не изменил бы своего решения, но внутри меня что-то твердило – возьми ее с собой. Пусть будет на глазах. Значит, так должно было случиться. Потом, в госпитале, я видел тебя, и мне было легче, со мной была моя девочка, моя жена, которая и мужа-то не знала. Ни платья, ни цветов, ни первой брачной ночи – только тельняшка, госпиталя, страх… – я хотела было возразить, но муж не дал, прижав к моим губам палец. – Не перебивай. Я же видел, как ты боишься меня потерять, измучилась вся этим страхом. Я винил себя за твой разрыв с родителями, это был чистый эгоизм, я просто боялся настаивать на том, чтобы ты помирилась с ними, боялся, что они сумеют уговорить тебя уйти… Но ты оказалась умнее меня, сама все поняла и сделала, как надо. И есть еще кое-что, за что мне нет прощения – Алена, помнишь? – голос Кравченко стал глуше, словно признание давалось с трудом. Да так оно и было, я видела. – Я соврал тебе тогда, Марьянка, прости меня… Она сама пришла, сама все сделала, я только головой кивнул, не мог ведь ни рукой, ни ногой. Зато кое-что другое работало. Когда понял, что сделал, мне захотелось башку разбить себе, настолько я ненавидел себя за слабость. А уж когда эта сучка стала изводить тебя… мало того, что тебя предал я, так еще и это! Я не хотел никого видеть, только тебя, но ты не приходила ко мне. Я слышал, как ты сидишь у Лешего, как он что-то говорит тебе, может, даже прикасается к тебе, я изнывал от беспомощности, от невозможности встать и забрать свою девочку, попросить прощения. Я пытался представить, что вы делаете там, а перед глазами была только одна картина – ты на пороге моей палатки… такая моя и одновременно чужая. Ласточка, если бы ты знала, как боялся я тебя всегда в первый момент, всегда – и в первый раз, и потом, когда мы уже были женаты… Ты была такая… в общем, мне всегда казалось, что я прикасаюсь к чему-то, мне не предназначенному. А потом – родной запах, яблоки… И когда все же ты пришла ко мне, от тебя пахло лекарством, лекарством, как от Лешего. Я обалдел… Но ты была со мной, ты простила меня, и твои пощечины говорили об этом
