Heartstream. Поток эмоций - Том Поллок
Эви бормочет себе под нос:
— Кретин.
Она отталкивает его в сторону.
— Послушай, Кэт, как давно я тебя знаю?
— Три года? С тура Knockout. Кажется, будто всю жизнь.
— Точно, а ты доверяешь мне?
Я не отвечаю. Мой взгляд скачет от тебя к ней и обратно. Я не думаю, что могу доверять кому-либо настолько.
— Кэт, — мягко говорит она. — Посмотри, где ты находишься. Это психиатрическая больница. И это, по твоему собственному смелому признанию, — она сжимает мою руку, — именно то место, где ты должна быть сейчас, чтобы выздороветь и стать лучшей мамой. Но я не знаю, как долго тебе нужно оставаться здесь, и Бен не знает, и — при всем желании — ты сама не знаешь. Тут не место ребенку, твоему ребенку. Ты же понимаешь, правда?
Моему ребенку. Я смотрю на тебя, чтобы убедиться. Глотаю и киваю.
— Обычно при таких обстоятельствах, — продолжает она, — отец присматривает за ребенком, пока мать поправляется. Но это не вариант в данном случае, так?
Еще глоток, еще кивок.
— К счастью, у нас есть другой вариант. Я могу присмотреть за ней, временно, пока ты не поправишься. Я сама себе начальник, поэтому я могу сделать перерыв в работе. Я буду приводить ее в гости каждый день, и как только ты выйдешь, она вернется к тебе. Это лучшее решение, но, поскольку мы не родственники, мне нужно твое согласие, твоя подпись.
Ее голос нежен, глаза полны беспокойства и да, даже любви. А я измотана. Но все внутри меня противится тому железному факту, что она собирается забрать тебя у меня.
— А если я не дам согласия?
Бен Смит кашлянул:
— Тогда мне и двум коллегам нужно будет дать оценку твоему случаю и вынести рекомендации судье насчет того, способна ли ты ухаживать за своей дочерью. Я понимаю, что твоя мать была единственным ребенком, как и ты сама. Ее родители скончались, и с ее недавним… — Он затихает под моим взглядом, тяжело сглатывает и затем продолжает: — Нет никакой гарантии, что это будет кто-то, кого ты знаешь, или что это будет обратимо, если твое пребывание здесь окажется долгим.
Я смотрю на документы.
* В последние двадцать четыре часа я пыталась покончить с собой.
Мое сердце кричит «нет», брыкается и шипит, как загнанное в угол животное, но я стискиваю зубы, сглатываю, смотрю на тебя и говорю себе, что это ради тебя, что так будет лучше.
Потому что, черт возьми, они правы.
Они приносят мне документы, я подписываю их, рука дрожит так сильно, что подпись едва похожа на мою, но они, кажется, этого не замечают.
Эви сжимает мое плечо.
— Ты храбрая девушка, Кэт, — шепчет она. — Вот что значит быть матерью.
Они спешат уйти, чтобы поставить автокресло и оставить меня наедине с тобой. Ты смотришь на меня, и ты, должно быть, чувствуешь, что часть меня ломается, потому что ты снова начинаешь плакать, и на этот раз никакое укачивание, воркование или баюканье не успокаивают тебя. Ты плачешь и плачешь, и я чувствую, как от твоего голоса мои нервы натягиваются, словно струна пианино, и я думаю: «Вот доказательство того, что с ними тебе будет лучше».
Я пытаюсь отвлечь тебя. Я даю тебе подержать шапочку и одеяльце, но ты просто бросаешь их, и я замечаю свой футляр для очков, из угла которого торчит маленькая красная салфетка. В отчаянии я хватаю ее и отдаю тебе, и по непонятной мне причине твои крики ослабевают.
Ты все еще сжимаешь ткань в своем крошечном кулачке, когда Эви возвращается за тобой. Я наблюдаю за тем, как она забирает тебя, и тень двери падает на твое лицо. Квадратик красной ткани — последнее, что я вижу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Эми
Я смотрю на женщину перед собой: она сидит на холодной плитке в ванной, скрестив ноги, ее волосы обрезаны без единого намека на стиль, с единственной целью — сделать их короче. Я изучаю лицо, настолько искаженное и измученное страданиями, что в нем почти не узнать ту девушку, которую я видела в тамблере и которой она была всего семнадцать лет назад.
Ее голос был безжизненным все время, пока она говорила. Я знаю этот тон. Я знаю, что если бы прямо сейчас стримила ее эмоции, то задохнулась бы от онемения, которое она, будто стеклопластик, обмотала вокруг своего сердца. Интересно, знает ли она, что плачет.
Я замечаю, как слезы капают на нашу драгоценную обивку. Ноги уже двигаются подо мной, тело движется быстрее, чем вялый мозг. Я мчусь вверх по лестнице, отталкиваясь от перил для дополнительной скорости, и поворачиваю направо в комнату мамы и папы. Чехол от маминого свадебного болеро все еще лежит на полу, там, где Полли его бросила. Мои ноги путаются в нем, и я падаю. Ударяюсь челюстью об пол, прикусываю язык и ощущаю вкус металла во рту. Я плююсь, и на ковер брызжет кровь.
Задыхаясь, я встаю на ноги у края туалетного столика мамы. Мое отражение появляется сразу в трех зеркалах. Взгляд дикий, лицо раскраснелось, под глазами тени, как силуэты камней на фоне заката. Я выгляжу ненормальной и наконец замечаю проблеск сходства.
«Этого не может быть! — кричит часть меня. — Этого не может быть, не может быть, нет, нет, нет, НЕТ! Этого не может быть».
Как она говорила, все зависит от того, кому ты доверяешь: Кэтрин Канчук, которая пришла сюда с бомбой, привязанной к груди? Которую половина интернета объявила лгуньей, обманщицей и психопаткой? Ей ты готова поверить?
Конечно, внизу она казалась безразличной и оцепеневшей, словно сама не знала, о чем говорила. Но, возможно, она знала. Может быть, вся история была придумана специально? Может быть, это все было продумано, чтобы заставить меня поверить?
— Поверить во что? Скажи. Скажи это сама себе.
Но я не могу.
Воспоминания всплывают, как крошечные пузырьки в кастрюле моего разума, с каждой секундой они становятся все больше, быстрее и многочисленнее. То, что мама не могла найти мое свидетельство о рождении, когда я потеряла паспорт, и мне нужно было сделать новый. То, как все говорят, что Чарли выглядит совсем как папа в его возрасте, но никто никогда не говорил такого обо мне.
Я слышу скрип ступенек за спиной.
«Это все объясняет. Телефон. Письма. Безумного Шляпника. Все».
Но это могло быть тщательно продумано. Полли знает обо всем столько же, сколько и я. Она могла сократить свою историю,
