Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников
Тщетно пытался Кандалинцев еще что-нибудь уточнить у рассыльной: та как шла, так и не обернулась. Очевидно, глухота у старушки оказалась прогрессирующей и обострялась в самые непредвиденные моменты. Оставалось только одно – возвращаться к Марье Ивановне и постараться отчистить костюм. Кандалинцев плюнул, выругал себя за ротозейство и нерасторопность, от которых сегодняшний день наверняка пошел насмарку, и поплелся назад прежней дорогой. До приезда колхозного начальства время надо было как-нибудь убивать. Почему бы действительно не попариться? Кто за это осудит?
После хорошей бани всякий, даже очень ответственный человек, добреет. Отмытая от суетных забот, прогретая до самых глубоких закоулков, даже самая закопченная душа светлеет, отмякает, становится податливей и отзывчивей. С «легким паром» и сама душа становится легче на время и способна воспарять над мелкими и ничтожными хлопотами, обступающими нас со всех сторон.
Человек после бани не чужд поэзии, склонен к философии и жаждет общения, к которому особенно располагает со вкусом накрытый стол. А на стол Марьи Ивановны постояльцам обижаться не приходится. Таких рыбных котлет и такого холодца, как у нее, надо еще поискать. А румяные, что твое солнце, картофельные шаньги, желтое топленое масло, необыкновенной густоты сметана, внушающий почтение геройский самовар, сияющий медалями, как Буденный на праздничной трибуне, рыбные соленые сухарики, одним своим видом напоминающие, что существуют напитки и покрепче чая, – все это, уверяю вас, заслуживает самого пристального внимания.
Кандалинцев, хотя и при должности, а не каменный. А потому сидит он во главе стола розовый, благодушный, чуть помолодевший и слегка хмельной, в одной исподней рубахе военного образца, но тем не менее в непременной фуражке. Щетина не топорщится более на щеках и даже бельмастый глаз как бы оживился и не пугает сотрапезников оловянным блеском.
Традиции русской бани взывают к коллективному действу. Настоящему любителю и знатоку парной идти в нее в одиночку – это уже и не Баня в высоком смысле, а так, одинарная помывка без всякого удовольствия. Слава Богу, подвернулся Борис Петрович. Какой он там ученый, никому не известно, а в банной удали знаток оказался. Поддает и поддает на каменку, выкурил старика в предбанник. Силен! И тело все сухое, в тугих мышцах, а на груди сквозной прострел. Кандалинцев такие не раз видел. Говорит, под конец войны зацепили. С такой статью мог бы в органы пойти, а он в музей, с чучелов пыль сметать... Кандалинцев снисходительно хмыкнул про себя и попытался поймать нить беседы между Борисом Петровичем и кстати подоспевшим к застолью Никитой.
Оба успели изрядно хлебнуть и входили в ту стадию, когда собеседника можно не очень слушать, а следует, наоборот, заставить его слушать себя, потому что собственные мысли, скорректированные хмелем до удивительной чистоты и ясности, гораздо важнее и, что совершенно неоспоримо, умнее и значительнее, чем несуразная болтовня сотрапезника, которого, чтобы убедить, надо сначала перекричать. Никита как раз и пытался это сделать.
– Ты, пограничник, будешь меня учить! А кавалерийскую атаку ты видел? Шашки наголо, пыль до облака, тысячи ног, ветер в глотку, зубы оскалены, пот и хрип... Ийях! – Никита описал вилкой опасную дугу возле лампы. – Припадешь к гриве: не подведи, голубчик, не поскользнись, не оступись, не свались подстреленным. Упал на землю с конем или без коня – все едино смерть, сзади свои затопчут. Только вперед, клинок как судьбу сожми. Теперь в траншею не спрячешься, в окоп не зароешься – атака в лоб. Гляди, какой я штемпель ношу! – Никита ловко обнажил костлявую спину с багровым рубцом на лопатке. – Схлестнулись мы на Балатоне с гонведами. От удара моя шашка по рукоятку сломилась, надо мною гусар навис. Мгновение застыло, успело в мозгу мелькнуть: вот она, смерть моя, в гусарской руке блестит! Скользнул под седло от удара, да чуть замешкался – зацепил меня саблей венгр. Очнулся на траве. Бой ушел, а Рива моя рядом стоит, не зря я за ней ухаживал.
– Баба твоя, что ли? – хохотнул Кандалинцев.
– Какая баба? – возмутился Никита. – Кобылу мою так звали. Резвая была кобылка, вороная, грива вьется, а глаза озорные, как у девки. До сих пор ее помню. Дурака наши маршалы сваляли: хотели Европу конями потоптать. Конники до войны пели: «Мы в бой поедем на тачанке и пулемет с собой возьмем...» Мы и поехали на тачанке, а он навстречу – на танке. Вот тебе и встреча, мордой об забор...
– Ты наших маршалов не хули! – строго пресек его Кандалинцев. – За это знаешь, что бывает?
Последние слова Федор Иванович отчеканил многозначительно и недобро зыркнул глазом на Никиту, а заодно и на Бориса Петровича. Никита замечание Кандалинцева как бы не заметил, а городской невинно поинтересовался:
– Федор Иванович, а что бывает?
– Заберут куда следует, – счел возможным пояснить Кандалинцев.
– Не понял вас, Федор Иванович, – не унялся городской. – Кто должен забрать Никиту?
– Кому положено – тот и заберет! – рассердился уполномоченный. – Так сказать, компетентные органы.
– А в чем компетентные? – полез под шкуру Борис Петрович.
Вот ведь заноза! Прилип как банный лист. Кто бы подумал, что он такой въедливый. А в бане геройствовал, веничком себя истязал, как вполне порядочный. Кандалинцев внутренне огорчился своей напрасно возникшей симпатии к незнакомому, в общем, человеку и почти приготовился ответить позначительней, чтобы осадить зарвашегося. «Ах ты, интеллигент прогнивший, – выругался про себя уполномоченный, медленно распаляясь. – Попал бы ты ко мне лет десять назад, я бы тебя из района не выпустил... Почуяли волю, распоясались. Сейчас я тебя пресеку...»
Выполнить свое намерение он не успел, потому что в избу вошел Андрейка, которому, как самому
