Юрий Тынянов - Портреты и встречи (Воспоминания о Тынянове)
Повесть начинается смертью Петра; он умер, но продолжает существовать в виде «восковой персоны», которая движется на тайных пружинах и беспокоит живых. Здесь чувствуется идейное и художественное присутствие пушкинского «Медного всадника». Верный своему методу, Тынянов дает, однако, Петровскую эпоху и самого Петра интимно, «вровень». Он подслушивает предсмертный бред Петра, достигая этим необычайного эффекта: перед нами не только величественный, но и трагический образ «работника на престоле». Эти первые главы, образующие своего рода самостоятельную «поэму», возвращают нас к лирике «Смерти Вазир-Мухтара», к «протеканию» образа и слова (описание голландских кафе-лей) ; но дальше берет верх стилизация, которая придает всей повести статичный и орнаментальный характер — характер экспериментальной вещи, нащупывающей новые стилистические возможности. Повесть оказалась слишком кусковой, несобранной: она кажется то слишком длинной, растянутой (потому что распадается на эпизоды и новеллы), то слишком короткой, потому что взят огромный и разнообразный материал. Соответственно этому неточно или неясно решена и проблема стиля повествования: в главах о Петре развернута патетика внутреннего монолога, знакомая нам по «Смерти Вазир-Мухтара», а дальше этот монолог сменяется повествованием без всякой патетики и лирики (как в «Подпоручике Киже»), доходящим до имитации языка Петровской эпохи. Получилась повесть без героя, но с явным внутренним тяготением к нему — с «поисками героя». Так подготовлялось возвращение к жанру биографического романа, к жанру «Кюхли», но в новом историческом масштабе, в новом аспекте. Исторические повести без героя создали базу для новой художественной монографии, посвященной Пушкину.
Характерно, что после «Восковой персоны» наступает некоторая пауза, заполненная переводами из Гейне (»Германия» и другие сатиры). Тынянов и раньше переводил Гейне, интересуясь им главным образом как поэтом «чистого слова», образы которого строятся не по признаку предметности и не по признаку эмоциональности; теперь Гейне для него мастер точной, сухой, лаконической речи. Если раньше Тынянов обращался к стихам для того, чтобы использовать ритм, интонацию и законы стиховой семантики, то теперь его интересует в стихе другое: теснота и сжатость синтаксиса, смысловая весомость каждого слова, точный расчет деталей и всего масштаба.
В 1932 году был начат роман о Пушкине, подготовленный всем ходом научной историко-литературной работы Тынянова и органически вытекающий из статьи «Архаисты и Пушкин». Статья эта оказалась подлинным «резервуаром» для художественной энергии, направленной на постановку и освещение тех проблем, которые оставались за пределами научного метода. Из нее выросла вся историческая «трилогия» Тынянова. Если «Кюхлю» можно назвать художественной монографией, скрывающей в себе итог предварительного изучения документов и материалов; если «Смерть Вазир-Мухтара» следует назвать научным романом, содержащим новую концепцию и разгадку личности Грибоедова и его судьбы, то роман о Пушкине выглядит большим художественным «сочинением» — исторической хроникой, последовательно раскрывающей темные места пушкинской биографии. Тема личной и исторической судьбы развивается здесь постепенно, без особенного лирического нажима. Вместо взволнованной авторской речи, сливающейся с речью героя (»Еще ничего не было решено...»), — спокойное, сжатое и часто ироническое повествование; вместо преобладания героя над всеми другими персонажами — целая портретная галерея лиц с развитым диалогом драматического типа; вместо напряженного словесного обыгрывания деталей — широкий ввод бытовых подробностей, характеризующих людей и эпоху. Я бы даже сказал (хотя роман остался незаконченным), что если «Смерть Вазир-Мухтара» содержит все возможности для научной монографии о Грибоедове (а после «Кюхли» появилось несколько научных работ Тынянова о Кюхельбекере), то роман о Пушкине написан прямо с установкой на научные проблемы, на исследование. Отсюда некоторая тяжеловесность, происходящая от неуверенности в жанре и стиле. Иной раз кажется, что автор удерживает себя от соблазна или даже от внутренней потребности заговорить научным языком сопоставить материал, выдвинуть гипотезу, вступить в полемику, привести всякого рода доказательства и пр. Так обстоит дело, например, с гипотезой о том, что «безыменной» северной любовью юного Пушкина была Е. А. Карамзина, жена писателя. Характерно, что гипотеза эта изложена в особой статье (»Безыменная любовь»), — и надо сказать, что для полного понимания третьей части романа (где Пушкин прощается с Карамзиной и едет в Крым) необходимо прочитать эту статью с анализом элегии «Погасло дневное светило». При сопоставлении со статьей эти главы романа кажутся более бедными, лишенными той научной остроты, которая есть в статье. И это не единственный случай.
Роман о Грибоедове возник на основе художественного изобретательства и напряженного лиризма: биографический материал (письма, мемуары, документы и пр.) в нем почти не ощущается. Роман о Пушкине — совсем другое дело: лиризм в нем резко ослаблен или даже вовсе выключен, а за каждой сценой, за каждым персонажем стоит фактический материал, почерпнутый из богатейшей пушкинианы. Этот материал особым образом использован, особым образом повернут, освещен и скомбинирован, но его присутствие чувствуется всюду. Надо знать этот материал, чтобы в полной мере оценить новизну и оригинальность того, что говорит Тынянов и о детстве Пушкина, и о лицейском периоде, и о годах юности. Иначе говоря — перед нами скорее исследование, написанное в художественной форме, чем роман. Является даже мысль, что роман о Пушкине должен был привести к ряду научных работ или к целой научной книге о нем: появление статьи о «безыменной любви» в этом смысле очень симптоматично.
Роман о Пушкине остался незаконченным — даже, в сущности, только начатым. Тяжелая болезнь, давно подтачивавшая организм Ю. Н. Тынянова, обрушилась на него в последние годы с особенной силой. Третью часть он заканчивал уже в Перми — прикованный к постели, лишенный книг и необходимых для такой работы условий. 20 декабря 1943 года он умер в Москве, в Кремлевской больнице.
Он сделал много важного для русской литературы и науки — и не только для русской. Он сказал много нужного для культуры — для понимания истории и человека, для сознания тех людей, которые после войны будут строить новую человеческую жизнь.
1944
Б. Томашевский
ДАРОВАНИЕ ЛИТЕРАТУРОВЕДА
Я хотел сказать несколько слов о Юрии Николаевиче как о литературоведе. Обычное представление о работе Юрия Тынянова таково, что он начал работать как литературовед, а затем стал писателем в широком смысле этого слова.
Это представление не совсем верно. В Юрии Николаевиче сливалось дарование литературоведа и дарование писателя на всех стадиях его работы. Тогда, когда публике он стал известен как литературовед, он, собственно говоря, был уже в известной степени сложившимся писателем. И тогда, когда уже имя его было известно главным образом как имя исторического романиста, он не переставал работать как литературовед. Надо сказать, что до последних дней жизни он планировал свою литературоведческую работу.
Сейчас очень трудно подводить итоги огромной и весьма значительной работы Юрия Николаевича в области литературоведения, потому что не пришло еще время исторических итогов. Трудно сейчас отделить то, что приходится говорить о Юрии Николаевиче, от личных воспоминаний об ушедшем человеке. Трудно думать, что он от нас ушел.
Я знал Юрия Николаевича тогда, когда им было уже проделано много, но известно было еще сравнительно немногое. Я встретился с ним в 1921 году 23 года тому назад, когда вышла в свет его книжка «Достоевский и Гоголь». Эта книга сразу же обратила на себя внимание. Она написана в 1919 году, а напечатана была в 1921-м. Она обратила на себя внимание не только свежестью материала, не только своеобразной его трактовкой, но и какой-то молодой, смелой, иногда парадоксальной мыслью. Достаточно вспомнить последнюю фразу из этой книги: «Если пародией трагедии может быть комедия, то пародией комедии может быть трагедия». Это звучало парадоксально, свежо. Это прозвучало для нас каким-то призывом, независимо от того, соглашались мы с этим утверждением или нет.
Знакомство наше с Тыняновым состоялось так: я напечатал рецензию на эту книгу в журнале, выходившем под редакцией К. Федина [«Книга и революция», 1921, № 1. 225]. И вот, помню, на одном собрании подходит ко мне молодой человек, жмет мне руку и благодарит за рецензию. Это был Тынянов. Вскоре я узнал, что Гоголь и Достоевский это не основная тема Тынянова, что у него сделано очень многое и очень значительное именно в той сфере, в какой и сохранилось главным образом имя Юрия Николаевича как литературоведа. Это относится к основной части его книги «Архаисты и новаторы», которая вышла в 1929 году, а была подготовлена в 1928-м. Основные элементы этой книги создавались на протяжении 9 лет, но материал был готов раньше. Книга эта не отразила вполне всего богатства мысли Тынянова. Тот, кто общался с ним и помнит его не только остроумный, но просто умный, живой, темпераментный разговор, знает, насколько богата была мысль Юрия Николаевича. Я помню долгие наши беседы в коридоре третьего этажа Гослитиздата. Эти разговоры вращались вокруг тем литературного процесса, вокруг проблем литературы, вокруг связи прошлого и настоящего. По правде сказать, я не знал более блестящего собеседника, чем Тынянов.
