Книга Сивилл - Нелли Воскобойник
– А мне кто даст супружескую близость? – крикнула Рейзл. – Мой муж умер от нищеты и тоски! Ждал каждый день шифс-карты[54] и не дождался.
Рейзл села на стул и закрыла лицо ладонями.
Ребенок, забытый всеми, надрывался в кроватке. Бася достала его, закутала в шаль, накинула полушубок и платок и, выходя на улицу в ночь, сказала:
– Не плачь, Рейзл! Ты здесь. А моя мама осталась там, и я о ней мужа даже не просила.
– Шавуа тов![55] – вздохнул Берл, помолчав. – Куда она пошла?
– Куда идет женщина с ребенком зимней ночью? – ответила Рейзл сипло. – К соседке. Не беспокойся, остынет и придет.
Через полгода Берл открыл два магазина: один в нижнем Ист-Сайде, а второй в деревне. Он отремонтировал сарай Билла Фортнайта, приладил на него вывеску «Готовая одежда Фортнайта и Бермана» и предложил старому другу двадцать процентов прибыли. Осваивать кассу Билл не стал – продавщицей работала жена старшего внука. Невестка старика занималась глажкой и подгонкой купленных платьев и пиджаков. А сам Билл следил за порядком, вел бухгалтерию, чинил, что придется, и раз в месяц отвозил в Нью-Йорк выручку и привозил новые товары.
Билл был уже очень стар, но чувствовал, что жизнь его расцвела. Конечно, ломило поясницу, колени плохо сгибались на лестнице, ведущей к нью-йоркскому перрону. Но у него были счет в банке, работник, который делал все необходимое на ферме, важные и неотложные дела и даже компаньон. По вечерам Билл рано ложился спать – сонливость одолевала его уже с наступлением темноты. Сон его был крепок, а проснувшись утром, он улыбался.
Бен был доволен и удивлен сноровкой Фортнайта. Деревенский магазин приносил почти треть его дохода. Две трети давал новый магазин на улице Брум. Поразмыслив вместе с Басей, Бен открыл три отдела: белье, галантерея и готовая одежда. Одежду шила небольшая мастерская на восемь работниц, которой управляла Бася, а галантерею и белье он покупал, избегая оптовиков, напрямую у знакомых хозяев фабрик, все это изготовлявших.
Рейзл больше делами не занималась – она воспитывала внуков и вела хозяйство. Управлялась очень ловко с готовкой, уборкой, стиркой и детьми с помощью одной приходящей служанки, которую она по-русски называла домработницей. Жили они теперь в большой удобной квартире с ватерклозетом и ванной. Рейзл обожала ванную комнату. Ежедневно лично полировала латунные краны и протирала мягкой тряпочкой бело-голубые изразцы и зеркало в мозаичной рамке, по бокам которого сияли два настенных светильника с хрустальными плафонами.
В четыре года Янкль почти уже умел читать на иврите, наизусть знал все ежедневные и субботние благословения и мог сказать «Шма»[56] без запинки. Кроме того, он знал много букв английского алфавита и иногда на вопросы взрослых, обращенных к нему на идише, отвечал по-английски. Берл любил его без памяти и, как бы ни уставал за день, находил полчаса, чтобы поговорить с сыном, рассказать ему какую-нибудь забавную историю из мидраша[57], слышанную им в детстве от своего отца, или просто почитать вдвоем несколько предложений из недельной главы. Он подыскал для сына лучший хедер с добрым и образованным меламедом – после праздников Янкль начинал учиться в школе.
Рохл родилась, когда Янклю было семь, а Хая – через год. Девочки-погодки, когда не болели, были спокойными и послушными, но болели часто и заражали друг друга обязательно. В такие дни Бася не ходила в мастерскую, а меняла компрессы, ставила банки и умоляла потерпеть горчичники еще хотя бы две минуты. Она часами носила плачущую девочку на руках и оставляла детей на попечении Рейзл, только когда опасности уже не было никакой.
Дела шли хорошо. Рубашки и домашние платья раскупались быстрей, чем шились. И Бен решил, что мастерской для его бизнеса недостаточно. Он взял ссуду в банке – никаких трудностей это не составляло, репутация его в квартале была безупречна, долги свои он отдавал прежде, чем приходил оговоренный срок, – и купил машинки для пришивания пуговиц и обметывания края, и настоящие профессиональные столы для раскроя ткани, и складские полки, и новейшие электрические утюги. Как ни крути, то, что он создал, было маленькой фабрикой. Он нанял швей и механика на один рабочий день в неделю – чинить то, что сломается. Фабрика разместилась в отремонтированном здании разорившегося ресторана в верхнем Ист-Сайде. Бася поработала три недели и сказала мужу, что им нужен настоящий модельер. Берл давно и сам думал, что при новом размахе не обойдешься домашними талантами и выучкой, полученной в Народном доме, но боялся заикнуться – Бася была душой дома и бизнеса. Он думал, что она обидится. Но Бася была мудрая женщина. И они наняли закройщика Матео – самовлюбленного итальянца с невыносимым характером. Он требовал немыслимой зарплаты, отдельного кабинета, какого-то двухнедельного оплачиваемого отпуска, то есть он уедет отдыхать, а за ним не только сохранится место, но и зарплату ему выплатят в конце месяца, как если бы он все дни усердно работал. Бен урезонивал его, уговаривал и упрашивал, будто это был не паршивый итальянский портняжка, а Виленский Гаон[58], которого умоляли занять должность местечкового раввина. В конце концов Бася не выдержала.
– Хорошо! – сказала она. – Вот тебе портняжный метр. Придумай фасон, сними мерки и сшей мне летнее платье. Ткань за мой счет на твой вкус. Посмотрим, о чем мы говорим. Всё! Сегодня пятница – нам с Беном пора в синагогу. В понедельник утром я надену платье и решим, какую зарплату мы тебе можем дать и какие персидские ковры будут лежать в твоем кабинете.
Маттео кивнул, четырьмя движениями обмерил Басю, не дотрагиваясь до нее, не стал ничего записывать, надел пальто и котелок и вышел, коснувшись в знак почтения двумя пальцами полей шляпы.
В понедельник утром Бася вышла из-за ширмы, где надевала новое платье, обменялась взглядами с Берлом, и он спросил, принес ли Маттео выкройки и можно ли уже начать кроить и раздавать швеям.
– Не раньше – ответил Маттео, – чем будет договор.
– По рукам, – сказал Берл, – но договор на два года!
Бася подняла указательный палец:
– И из этого материала такое платье пусть будет только мое.
Дела шли хорошо. Всю жизнь Берл, как и его отец, как и всякий еврей, десять процентов от разницы между месячным доходом и расходом отдавал бедным. Когда-то это были центы и
