Демонтаж - Арен Владимирович Ванян
Когда он чиркнул спичкой и выдохнул сигаретный дым, Седа вспомнила свою ночную прогулку по Парижу и янтарные глаза араба.
Был уже вечер, когда разговор перешел к планам профессора. Он признался, что его пригласили в Мичиганский университет на кафедру армянской истории. «Почему сейчас?» – спросил Манвел. Профессор внимательно посмотрел на своих учеников и заговорил с ними откровенно: «Я задумался о переезде еще четыре года назад, осенью, когда на моих глазах убили того мальчика. – Профессор отвел взгляд. – Зачем это было нужно? Я не нашел ответа. Но от чувства вины я так и не избавился». Профессор нахмурился. Эти мысли преследовали его не одну ночь. Он хотел еще что-то добавить и напряженно подбирал слова. Раньше это давалось ему легко, но с годами сделалось трудным. Седа кивнула, показывая, что она все понимает. «Да и не заниматься же всю жизнь Кавказской Албанией?» – прибавил, криво улыбнувшись, профессор.
Манвел отшутился, а Седу захватили воспоминания.
Четыре года назад в этой же гостиной проходили поминки Сурена Оканяна, репатрианта, застреленного неизвестным на митинге у мечети. Профессор попросил у родителей студента разрешение взять на себя расходы на похороны. Прием гостей организовали его дочери. Младшая все повторяла, что «папочка очень тяжело перенес эту смерть, Сурен был для него как родной сын». «Сын, которого у него никогда не было», – подразумевала она. «С тех пор как Манвел уехал, папа ни к кому так не привязывался, – говорила она лично Седе. – Представляете, он всю ночь не отходил от гроба. Я подслушала, как он шептал себе: „Я устал хоронить молодых. Я выхожу из игры“». – «Что значит „выхожу из игры“?» – переспросила Седа. «Не знаю», – ответила дочь. Профессор сидел в глубоком кресле, изредка разговаривая с другими студентами, пришедшими на поминки. Кто-то принес черно-белую фотографию Сурена. Его родители сидели в стороне. Мать, увидев портрет сына, заплакала с новой силой. Отец, принимая соболезнования, глядел в пол. «Надо было спустя семьдесят лет вернуться в Армению, – сказала дочь профессора, – чтобы хоронить единственного сына». – «В голове не укладывается», – кивнула Седа. Тоже испытание: видеть, как эти старики шли за гробом добрые два километра по камням, поскольку не было автомобиля, который бы довез их до кладбища. И профессор, человек удивительной силы воли, всю дорогу нес гроб на плече. «Прощался с мифом», – подумала Седа. Все это казалось сном. Когда гроб засыпали землей, Седа подумала: «Тебя, в отличие от Петро, мы хотя бы похоронили по-человечески». Она только теперь поняла отчетливо, насколько Сурен походил на Петро, и почувствовала горечь. Отогнав воспоминания, Седа глянула на Манвела, сидевшего с сигаретой в руке, на профессора, который тяжело поднялся, чтобы зажечь длинную восковую свечу. Она, как никогда, ясно поняла: как же безнравственно страдать и тем более умирать ради чужих идей. Мягкий свет свечи заполнил комнату. Профессор выглядел печальным и уставшим: морщины на лбу, нахмуренные брови, горькая улыбка. «Мысли мои беспредметны, неуместны и безрадостны, – подытожил он. – Хочется спокойной, безмятежной пенсии. Возможно, я ошибаюсь в своем выборе и мне следовало бы оставаться здесь. Но от патриотического миссионерства…» – Он поднял ладонь к горлу, показывая, что его тошнит от этого, и не договорил. Манвел сказал, что ему пора. Он поднялся и пошел к дверям. Следом поднялась Седа. Профессор подал ей пальто. «Когда вы уезжаете?» – спросила она. «В феврале. Я уезжаю не навсегда. Мне просто нужно сменить обстановку. Вы же верите мне?» Манвел не ответил; а Седа обняла профессора и сказала: «Кому же нам верить, как не вам?» Профессор усмехнулся и поблагодарил их, что зашли.
Ни Седа, ни Манвел не возвращались больше к разговору о профессоре.
Вместо этого Седа уговаривала Манвела посетить с ней воскресную службу отца Ваана. Манвел всерьез задумался над этим предложением и обещал ответить ближе к выходным. «Я не был на службе с тех пор, как уехал из Армении». – «А кто-то, помнится, собирался в монастырь». – «Иногда, знаешь ли, трудно узнать себя в прошлом». В тот же день, уже дома, уложив детей спать, Седа села за рабочий стол, за который в последнее время садилась нечасто. «18.01.1998, – записала она в дневнике. – Несмотря ни на что, жизнь не оборвалась. У меня снова появился интерес к кому-то, кроме себя». В следующее воскресенье они с Манвелом сходили на службу. Седа взяла с собой младшего сына. Выйдя из церкви, Манвел сказал: «Если есть что-то в Армении, что нисколько не изменилось за тысячу семьсот лет, так это литургия». Седа была согласна. Она держала за руку Гришку. Амбо сидел прямо на тротуаре возле церкви, подперев подбородок и скучающе глядя на новостройки вдали. Рядом лежали спортивная сумка и теннисная ракетка. Он отпустил длинные кудри и все сильнее походил на Сако. Седа заметила, как подозрительно сын посмотрел на мужчину рядом с ней, но значения этому не придала.
Она поддавалась власти чувства, обещавшего новую надежду.
Занятие с Марго пора было заканчивать, они и так немного задержались. Седа наскоро проверила домашнюю работу, отметила галочками, на что обратить внимание, и похвалила ученицу. В дверях хозяйка дома отсчитала Седе положенные деньги и внезапно поделилась, что Марго хочет быть похожей на Седу. «Почему же» – спросила Седа. «Марго говорит, потому что вы очень смелая», – ответила хозяйка, пожимая плечами. Седа была польщена, но не нашла что ответить. Она договорилась о дате следующего занятия и пошла к остановке, думая о том, что остаться на родине было верным решением. Через полчаса она уже была во дворе своего дома. Несмотря на промозглый день, на протянутых между окнами веревках висело детское белье. Седа подумала, что мальчики, должно быть, уже вернулись. Соседки, сидевшие на балконе на первом этаже, бросали на нее любопытные взгляды. Стоило им увидеть ее одной, без мальчишек, как их ласковость сменялась подозрительностью. Она знала, что они сплетничают о ней, говорят, будто не успела похоронить мужа, как встречается с другим; будто выписала родных из квартиры; будто мужа убил любовник. Седа как ни в чем не бывало поздоровалась с женщинами на балконе, вошла в темный подъезд и поднялась в квартиру. Дети были дома. В прихожей валялся на полу рюкзак Гриши. Амбо в гостиной смотрел телевизор, а Гриша в детской возился с конструктором, который прислал ему Мисак. Седа переоделась в домашний халат и прошла на кухню: приготовила салат с авелуком и сметаной и на всякий случай сварила мальчикам по куриной ножке. За столом дети отчитались, что делали в школе. Амбо вдруг спросил, как дела у тети Нины. Седа замерла с лавашем в руке, – она так и не ответила еще на последнее сентябрьское письмо Нины, – и сказала сыну, что у тети все в порядке. «Раньше ты читала нам ее письма», – сказал Амбо. «От нее давно не было новых». – «Может, напишем ей сами?» Седа опустила взгляд и вдавила лоскут лаваша в сметану. «Напишем», – пообещала она сыну. После обеда Седа собрала посуду и устало облокотилась на раковину. Прядь волос упала ей на лоб. Мысли беспорядочно крутились: как глупо столько тянуть с ответом на письмо. «Но, – возразила она, – главное – не врать себе». Седа откинула прядь, вошла в гостиную и попросила Амбо вымыть посуду. Мальчик сидел за учебниками, крутя в руке карандаш, но на просьбу матери послушно поднялся. Седа ушла к себе. Она перелистала записи в дневнике за несколько месяцев. «Второе октября девяносто седьмого года, – читала она про себя. – Если отвечать, то писать правду, иначе это бессмысленно, самообман. А не отвечать – значит продолжать ту, старую, линию отношений, от которой я хочу уйти, освободиться. Прошлое настигает нас только потому, что мы убегаем от него, боимся взглянуть на него. Я должна написать Нине ответ. – Седа подняла взгляд от страниц. – Но что писать? Врать? Сказать правду? Поверит ли она? Справится ли с правдой, которая отнимет надежду? Так это и будет тянуться, пока я не решусь». Седа закрыла тетрадь. «Я отвечу, – сказала она. – Но потом». Она поправила дедушкин натюрморт и взяла со стула бабушкин шерстяной плед. Амбо на кухне возился с посудой. Седа позвала Гришу, кивнула на стол, заваленный книгами, и спросила, не хочет ли он взять пример со старшего брата. Гришка приуныл и поплелся за рюкзаком в прихожую. Раздав детям указания, Седа прилегла в гостиной на оттоманку, обитую ярко-красным атласом. Она перевезла ее из отцовской квартиры на Московской улице. С некоторых пор ее не устраивал старый диван, стоявший в гостиной на протяжении века. Седа укрылась бабушкиной шалью и прикрыла глаза. Хотела чуть вздремнуть, но провалилась в глубокий сон – ей в который раз снилась недосягаемая
