Правила игры в человека - Макс Фрай
На дворе дребезг усиливается. Я стою на крыльце, оглядываюсь. Темнота кругом спокойная, бархатная, и звезды щетинятся из-под купола, как и полагается октябрьским звездам. Осень теплая, чуть ли не на прошлой неделе пацаны еще бегали с косилкой по дорожкам. Но сейчас похолодало, и иней вот-вот готов выпасть.
Зубная ива корячится в дальнем углу сада. Я подхожу и выбираю подходящее коленце. Дежавю – в который раз я стою тут? По заплывшим корой культяпкам можно отследить историю моего многочисленного рода. Вон там, в самом низу – это моего старшенького. Улыбаюсь, глажу морщинистую кору, шепчу благодарность дереву. Младенцев у нас давненько не было, и побеги здорово переросли – придется повыбирать подходящий. Нынешний малыш совсем мелкий, и коленце надо рубить тоненькое, под его маленькие ручонки. То ли зубки у него начали резаться много раньше, то ли он пошел в мамкину миниатюрную породу. Может, это вообще девочка. Ловлю себя на мысли, что не помню.
В точности, как сукин сын этот, Генерал наш Космонавт, Герой. Поганец и шельмец.
Я тогда спать собирался, зубы чистил – только открыл воду и жду стою, пока кран отфыркается и проплюется – и тут слышу вот такой же дребезг. Так и предстал перед ним – моим будущим бывшим лучшим другом и врагом, дважды покойным Генерал-Космонавтом, Героем Императором – со стаканом в одной руке и зубной щеткой в другой. А он торчит посреди комнаты во все свои почти два метра и таращится на меня сверху вниз. И в руке у него бутылка – держит ее, как гранату, за горлышко. Этикетка у бутылки – как генеральский мундир, вся в золоте и медалях.
– Ой, ты что – мальчик? – спрашивает.
А я худосочный был, круглые коленки, трусы черные вокруг тощих лях болтаются, жалкое зрелище.
– Ага, – говорю.
– Бля-а-а, а я трахнуть тебя хотел! – разочарованно тянет он и демонстрирует плоский квадратный пакетик. Презерватив, редкий зверь в тогдашнее время в наших местах. Это я потом сообразил, а тогда ничего не понял.
На самом-то деле встретились мы с ним еще раньше. Он об этом не помнил – а я помнил, да еще как.
Я уродился дрищ дрищом, даже по нашим меркам мелким был. А у наших для дрищей не было другого занятия, как учиться. Потому что завоевывать и побеждать дрищи не могут. Ну я и учился – получал хорошие оценки, был радостью учителей. Вроде бы и не девочка, но и не пацан. Не бедокурил, не дрался, не лазал по деревьям и не ломал костей. Дружить мне было особо не с кем, я уходил в горы и днями не возвращался домой, умел находить себе пищу, охотиться, умел сделать ночлег и не замерзнуть. На меня махнули рукой. Я не был мальчиком, не стал и мужчиной. Даже Генерал-Космонавт это просек.
Но все равно я должен был побеждать. И тут олимпиада университетская. Вот меня и меня отправили побеждать – на научном фронте, раз больше я ни черта не мог.
Провожали всем селением. Видать, рады были наконец отделаться. Еды надавали, всякой всячины. Почти все потом в аэропорту забрали, конечно. Оказалось, нельзя с ножами в самолетах летать. А наши-то, понятно, не в курсе были. Они ж не летали никогда самолетами.
В общем, привели меня к безопасному уровню и проводили в самолет. И тут я мерзнуть стал. Пока меж людьми толокся – еще туда-сюда, а как в самолет поднялся, как он взлетать стал – у меня руки-ноги заледенели. Дальше – больше, и вот уже меня колотит и зуб на зуб не попадает. Не то чтобы я был легко одет. Нет, у нас часто бывает довольно холодно, а в горах так тем более, и теплой – по-настоящему теплой – одежды у меня хватало.
И тут до меня дошло – я отрывался от земли.
В прямом смысле.
Нити, которые связывали меня с рождения с моим народом, с моими корнями, с моей землей теперь натягивались, выворачивали меня чуть не на изнанку – и одна за одной обрывались. Я вцепился в подлокотники, вжался в кресло – словно пытаясь вернуть самолет на землю. Я обливался потом и задыхался. Я чувствовал каждый обрыв каждой нити, и с каждым обрывом мне становилось хуже – и легче одновременно. И когда табло с буквочками погасло, меня уже ничего не связывало с моим народом, с моей землей.
Озноб прошел. Внутри было пусто, как в мыльном пузыре. Я стал тем, чем пугали детей в моем селении. Ркушгриш. Пустой.
Знали ли об этом мои? Сделали ли они это специально, чтобы отделаться от неудобного меня? Ведь другими-то способами этого сделать нельзя. Уедь я хоть за тридевять земель – нити все равно вытянулись бы. А вот самолет поднялся слишком быстро. Я сидел и соображал, что мне делать. Я знал, что ркушгриш долго не живут. Мои обрывки нитей судорожно тянулись вокруг, ища, куда бы прицепиться. Я должен был это сделать, иначе совсем скоро начну таять и исчезну, теперь уже совсем.
Стоп, а остальные? Я завертел головой. Люди вокруг меня выглядели нормальными, никакие обрывки у них не болтались – они выглядели толстенькими и здоровыми, как будто так и надо! Они каким-то образом умудрились заделать дыры и не истаять? Черт, может, и я должен был сделать так же? Превозмочь и победить эту ненормальную ситуацию, просто выжить?
Самолет приземлился, а я все еще был жив. Я выбрался и пошел за людьми. И здесь, на земле, люди мгновенно соединялись и друг с другом, и с местом непонятным для меня способом! А я не мог этого сделать. Мои обрывки тянулись к их нитям, но не успевали – все уже были привязаны к чему-то, и для меня не находилось свободных концов.
Мне ничего не оставалось делать, кроме как продолжать двигаться вместе со всеми. В полубреду я получил свой чемодан, вышел из здания аэропорта, сел в автобус – подробный маршрут был расписан в сопроводительных документах, и я выучил его наизусть. Автобус тронулся. Было холодно – иней лежал на траве, и густой туман клубился так, что мне казалось, будто я плыву в пузыре в необитаемом пространстве.
Автобус ехал и ехал, а я уже мало что соображал. Я впал в какую-то прострацию и очнулся на конечной – водитель тряс меня за плечо. Я подхватил свой чемодан и побрел на выход. Едва я оказался на тротуаре, двери автобуса захлопнулись, и он исчез.
А я остался – один на пустом асфальте. На противоположной стороне дороги стеной стояли деревья – высоченные, темные, я таких в жизни не видел. Сзади меня от
