Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов
Станет смотреть не то сквозь стены, не то вовнутрь себя. Подумает, что комната не так уж мала. Да, она и вправду будет огромна. Снова примется ходить из угла в угол, от стены к стене, от двери к окну, от стены к двери, от окна к стене, из другого угла в другой угол. Что ж, найдется множество занятных вариантов. Так сразу все и не перечислишь. От изобилия не удастся скрыться. И все же количество не будет бесконечным. К большому счастью. Но главные вопросы, повторим, останутся теми же. Хуже того – окажутся еще более острыми. Теперь их негде будет спрятать. И радость не станет менее радостной, и тоска не будет менее тоскливой, и ярость не захочется назвать менее яростной, а пустота не покажется более пустой. Тишина, звон. Все продолжит длиться.
Его на секунду привлечет стук стекла, дрогнувшего в раме. Еще один звук чего-то неживого, благодаря которому он узнает нечто новое о себе. Едва ли не каждый звук будет приносить что-то новое. Наверное, он все-таки вспомнит о Никоне. Мы этого не узнаем. Нас это не коснется. Отметим лишь позвякивание стекла, похожее на воспоминание.
Упадет на кровать, сядет на стул, снова поднимется и начнет ходить по комнате – от окна (прикоснется рукой к стеклу) к стене, от стены (прикоснется рукой к обоям) к стене (прикоснется рукой к обоям) и так далее – по давно знакомым маршрутам. Ляжет на пол, потом встанет на стул и дотронется рукой до потолка, проведет пальцами по трещинам облупившейся штукатурки (характерный звук рассыпания ошметков). В комнате отыщется бесчисленное количество занятий. Повторение, которое вроде бы должно будет превратить все в прошлое, упрямо станет указывать в обратном направлении, раз за разом обнаруживая невозможность повторения, указывая на (пусть и едва приметную) новизну еще не случившегося. Будущее, а не прошлое – вот в чем обнаружится истинная невыносимость (или, если вам угодно, надежность) бесконечного повторения. Расстояние до потолка покажется многокилометровым.
Между тем за окном продолжит шевелиться бесцветный город. Там будут вещи, деревья, звери, птицы, наверное даже люди. Клубящиеся хлопья снега. Нет, теперь за стеной будет солнечно. Всплеск цветения. Прохожие в темных очках, шортах. Люди с теннисными ракетками. Они будут водить хороводы, там, под окном. Но как им удастся делать это, не выпуская ракеток из дрожащих рук? Вопрос вопросов. И опять – опровергающие друг друга звуки: шорох пальцев, скребущих по книге (давно закрытой), пронзительное эхо тромбона, длинные звенящие ноты (музыкант во дворе? или скорее снова что-то роящееся в памяти), далекий гул автомобилей, вой ветра. В пустоте города. В купе остановившегося поезда. Предметы затаятся в углах. Предметы затаятся у стен. Восставшие, тревожные вещи. Ноздреватый, зияющий черными пустотами снег. Крики толпы. На мгновение померещится площадь казни, палач, размахивающий отрубленной головой на радость зевакам, шелковая шаль королевы, развевающаяся на холодном ветру, как революционное знамя. Нет, все это ни к чему. Пусть лучше будут люди с зонтами. Апрель? Нет, уже октябрь. Туман, липнущий к оврагам, к стволам, к заилившейся речке, к морю. Услышит волны, они откажутся леденеть, они будут сопротивляться. Шалые воды. Что-то запузырится между пальцами. Запах перегнившей хвои, смолы и соли. Блестящие, отлакированные дождем ветки. Его промокшая шляпа. Какая еще шляпа? Упаси бог! Это будет уже слишком. Что прикажете думать о подобном? Скажите еще – канотье. С ума сойти. Сколько непредвиденных поводов для смеха. Внезапно за окном раздадутся два противоречащих друг другу звука: скрежет убирающей снег лопаты и звон капели. Какому из них поверить? Нет, не станет выглядывать. Не попадется на эти уловки. А люди побегут, не оборачиваясь, не тратя сил на крики, потом в изнеможении упадут на асфальт, спрятав головы в ямы. Наконец улицы совсем опустеют, не останется никого, даже птиц, все следы засыплет снегом. Потом покажется, что вокруг больше нет города. Только обломки фасадов, только руины и лишь каким-то чудом выживший дворик, продолжающий делать вид, что до войны еще далеко (декорации словно примчатся из письма Никона). Все вокруг уже будет лишено имен, превратится в залитый дымящимся гудроном резервуар. Несколько клочков неба между разрушенными зданиями. Впрочем, бойня давно закончится. Да, город нужно будет выстроить заново, дать ему новое имя. Теперь уже не будет вопроса, чем бы завершить. Он займется всем этим, но позже. Серый снег, ветер, иней, почти пустая комната. Комната. Ее все еще будет вполне достаточно. Даже слишком много. Чересчур много. Как ее уменьшить? Перечитает ненаписанные главы. Их снова будет не хватать. Вообще говоря, роман окажется не так уж велик. Нет, никакого чтения. Никакого чтения. Не станем забывать об этом. Просто скорчится на полу. Прислонится затылком к стене. Потихоньку станет биться об нее головой. Да, все будет бесконечно пытаться начаться. Комната вместит мир. Расползаясь по швам, мир начнет без конца проговаривать себя, полыхать. Или не начнет даже этого. За окном беззвучно и беспрерывно продолжит падать снег.
А однажды приснится что-то, не имеющее отношения к жизни. Пусть даже та же самая комната. Вдруг она утратит связь с будущим? Вдруг бесчисленные крупинки предстоящего перестанут нестись из темноты? Проведет двумя пальцами по пыльному зеркалу, прочертив кривую линию. Две почти повторяющие друг друга изогнутые линии. Включит настольную лампу. Тусклый луч смешается с серостью утренних сумерек. Два свечения затемнят друг друга. Да, будет вот так стоять перед этим кусочком темного света в белой стене. Без мыслей. Лишь гигантские белые птицы, вестники из других времен. Их грай. Кавалькада их вскриков. Они сохранятся. В этой воображаемой комнате.
Представьте, как он съежится у окна. Перед тянущимся из окна светом. Или темнотой. Не важно. Перед горизонтом жутких, бесконечно разворачивающихся «сможет быть». Продолжит проваливаться в неначинающуюся жизнь. А никуда не ведущие дороги все так же будут разветвляться за окном. Множиться. Пустеть. Нет, предметы не станут более четкими в шепоте рассветных сумерек. В дыму. В двоящемся одиночестве. Наступит неспешная тишина. Напоминающая затишье, предшествовавшее началу жизни, и покой, который придет после того, как жизни снова не станет. Тишина продлится не один день. Предвещая бездны, горы будущих слов.
Эпилог
или, скорее, заключительный эпиграф
Снежинки станут ударяться о теплое стекло. Сначала будут таять. Но прилетят новые. Очень быстро, как на ускоренной видеозаписи. Заразят холодом стекло. Налипнут снегом. Окрепнут льдом. Сперва сквозь них что-то будет видно, потом ничего. Растворяющиеся в метели звуки города. Покажется, что это плеск волн, разбивающихся о гору дома. Шум их осколков, собирающихся в новые валуны, чтобы снова штурмовать неприступную скалу. Их невыносимый, спасительный шум. Нет, тишина комнаты не впустит звуков, они будут разбиваться о ее толстые, непроницаемые стены, как те самые слепни, врезавшиеся когда-то в стекло кабины машиниста. Начальника летящего в ночь поезда. Вряд ли его кто-нибудь вспомнит. Тем более совершенно неясно, кого именно вспоминать. Покажется, что спрессованная тишина вот-вот взорвет комнату. Тогда он и решит открыть окно.
Птицы тут же сядут на подоконник. Встряхнут заснеженными крыльями и разложат перед ним свои крохотные сокровища. Выжидающе поднимут головы. И вдруг раздастся нечто похожее на звон будильника. Да, нечто, заставляющее проснуться.
