Зима в Лиссабоне - Антонио Муньос Молина
— Друзья мои! — Туссен Мортон оглянулся, чтобы удостовериться, что Португалец крепко спит в соседней комнате. — Можно ли поверить, что такой искушенный ценитель таланта, как дон Бернарду Ульман Рамиреш, повесил бы в своем кабинете какую-нибудь грошовую мазню? Я — а я хорошо его знал — решительно не могу себе такого представить. «Какой-то пейзажик, — говорит мне этот варвар, — какая-то гора, дорога». Мне от этих слов чуть дурно не сделалось! Но я стараюсь не подавать виду и спрашиваю, а нет ли там еще домика среди деревьев, внизу, с правой стороны. Впрочем, я заранее знал, что он ответит… Я знаю эту картину, пятнадцать лет назад в Цюрихе дон Бернарду показывал ее мне. А теперь она висит рядом со старым календарем, пылится в этой лиссабонской дыре, где никто на нее и внимания не обращает.
Эту картинку нарисовал Поль Сезанн в тысяча девятьсот шестом году. Сезанн, Малькольм! Это имя тебе о чем-нибудь говорит? Впрочем, неважно. Вы все равно и вообразить не можете, сколько денег мы заработаем, если достанем ее…
— Но они не знали, где находится «Burma», — продолжала Лукреция. — Было известно только, что там склад кофе и специй, а чтобы попасть в его подвалы, нужно назвать пароль — «Burma». Они всё поили Португальца, но никак не решались прямо спросить, опасались, что он перестанет им доверять. Видно, они уже начали терять терпение, и, кажется, Малькольм случайно проговорился, отчего Португалец стал что-то подозревать. Потому что в тот день в домике посреди леса, когда они заперлись с ним в комнате, я слышала его крики и видела, как он оттуда выходит, пряча что-то в карман, какую-то скомканную бумажку. Он едва держался на ногах, пошел прямиком в туалет и пробыл там довольно долго, шумно мочился, как лошадь… Туссен, стоя под дверью, звал его, он очень нервничал, наверное, боялся, что Португалец спустит план в унитаз. «Выходи, — говорил он, — мы с тобой поделимся, дадим половину, ты же сам не знаешь, где ее продать». В тот момент я заметила, как он прячет в карман нейлоновую нить. Туссен глянул на меня и сказал: «Лукреция, дорогая, мы страшно проголодались. Может, ты поможешь Дафне с обедом?»
Биральбо встал помешать угли в камине. Открытый альбом так и лежал, прислоненный к печатной машинке. Ему подумалось, что в этом пейзаже ощущается та же нежность, что во взгляде и в голосе Лукреции: он представлялся ему скрытым в полумраке, невидимым для тех, кто проходит мимо, ничего не замечая, он недвижно ожидал чего-то, с верностью статуи, чуждый как времени, так и корысти и преступлению. Чтобы заполучить его, было бы достаточно одного слова, но произнести это слово мог только тот, кто его заслуживал.
— Это было очень просто… — сказала Лукреция. — Как перейти улицу или сесть в автобус. Я приехала к этому складу, там почти никого не было, только какие-то мужики таскали старую мебель и мешки с кофе в грузовик. Я вошла, мне никто ничего не сказал, будто меня не видели… В глубине стоял потертый письменный стол, за ним сидел седовласый старик и что-то записывал в большую инвентарную книгу, наверное, составлял опись вещей, которые выносили грузчики. Я остановилась перед стариком, вся дрожа и не зная, что сказать. Он снял очки, чтобы лучше меня разглядеть, положил их на книгу, опустил перо в чернильницу, осторожно, чтобы не запачкать написанное. На нем был серый рабочий халат. Он спросил, что мне нужно, очень вежливо, как обращаются пожилые официанты в кафе, с улыбкой. Я сказала: «Burma», — и сначала мне показалось, что он не понял, потому что он подслеповато улыбался, будто плохо меня видел. Но потом он покачал головой и едва слышно ответил: «Ее больше не существует. Она прекратила существовать задолго до приезда полиции…» Старик снова водрузил очки на нос, взял в руку перо и продолжил писать, а грузчики все поднимались из подвала с мешками с кофе и ящиками, где лежали странные вещи, вроде лодочных фонарей, веревок, каких-то медных штуковин, напоминающих навигационные приборы. Я пошла за одним из них по коридору, а потом по железной лестнице. Картина была там, внизу, в тесном кабинете. На полу валялись бумаги и книги. Я закрыла дверь, вынула пейзаж из рамы и спрятала в полиэтиленовый пакет. Когда я выходила оттуда, мне казалось, будто ноги у меня не касаются пола. Старика за столом уже не было. Только ручка, раскрытая книга и очки. Один из грузчиков что-то сказал мне, и остальные захохотали, но я не стала на них оборачиваться. Потом я два дня просидела, запершись в номере гостиницы: рассматривала картину, гладила ее кончиками пальцев, как будто лаская. Мне хотелось смотреть на нее всю жизнь.
— Ты продала ее в Лиссабоне?
— В Женеве. Там я знала, к кому обратиться. Продала одному техасцу, из тех, что не задают лишних вопросов. Он, наверное, сразу после покупки спрятал картину в сейф. Бедный Сезанн…
— Но ведь я мог потерять то письмо, — сказал Биральбо после долгого молчания. — Или выкинуть сразу, как прочитал.
— Ты прекрасно знаешь, что тогда это было совершенно невозможно. И я это знала.
— Ты забрала план той ночью, в придорожной гостинице, так? Когда я вышел получше спрятать машину Флоро.
— Это был мотель. Помнишь, как он назывался?
— Совершенно богом забытое место. Кажется, у него даже названия не было.
— Только вышел ты не прятать машину. — Лукреции нравилось осаждать Биральбо воспоминаниями. — Ты сказал, что пойдешь за бутербродами.
— Мы слышали шум мотора. Ты забыла? Ты тогда побледнела от страха. Испугалась, что Туссен Мортон нас выследил.
— Это ты боялся. И вовсе не того, что Туссен найдет нас. Ты боялся меня. Едва мы остались в номере наедине, ты предложил спуститься выпить чего-нибудь. Но в холодильнике было полно напитков. Тогда ты придумал пойти за бутербродами. Ты чуть не умирал от страха. Это было видно по глазам, чувствовалось в движениях.
— Это был не страх. Просто желание.
— Когда ты лег рядом со мной, у тебя дрожали руки. Руки и губы. И ты выключил свет.
— Свет выключила ты. И да, конечно, я дрожал. Тебя никогда не трясло от безумного влечения к кому-нибудь?
— Трясло.
— Только не говори к кому.
— К тебе.
— Но это было вначале. В первую ночь, которую ты провела со мной. Тогда трясло нас обоих. Мы даже в темноте не решались прикоснуться друг к другу. Но это не от страха. А от того, что нам казалось, будто мы
