Отравленные слова - Майте Карранса
И наконец он делает то, что следовало сделать уже давным-давно: выключает навигатор и останавливается. Он чувствует себя ужасно глупо: это надо же, ругаться с роботом! А больше всего его бесит, что он сам во всем этом виноват: в прошлый раз произошло ровно то же самое, они сто лет катались кругами, пока он наконец не решился позвонить Пепе Молине: Пепе объяснил им, как добраться. Может, поэтому он и успел хорошенько подготовиться к их приезду и встречал их с улыбочкой, вот ведь подонок. Лосано точно знает: дом где-то совсем рядом. Что ж, на этот раз он застанет Пепе врасплох. Лосано чувствует: он почти на месте, но как же тут найти дорогу – в темноте и без карты?
И тут, будто в ответ на его отчаянный вопрос, раздается телефонный звонок, и Лосано ушам своим не верит.
– Что ты говоришь, Эва? Нурия одна вошла в дом? Она уже внутри? Но это же безумие. – Лосано хватается за руль, чтобы сосредоточиться. – А ты сейчас где?
Эва стоит на дороге в паре сотен метров от дома, и тут ему приходит блестящая идея.
– Включи фары, – командует он, вылезает из машины и принимается обозревать окрестности. Вот она! – Отлично! – кричит он в телефон. – Разворачивайся и потихоньку езжай назад, я тут совсем рядом, мы скоро встретимся. Не вешай трубку. Если потеряю тебя, скажу, и тогда остановишься. Поняла?
Аккуратно руля среди деревьев, субинспектор Лосано бросает взгляд на часы, чтобы удостовериться, что пока что все его полномочия в силе. На часах 23:24.
– Пошел ты на хер, Суреда! – шепчет он себе под нос.
26. Нурия Солис
Нурия движется на ощупь. Она решила не включать свет, да это и ни к чему: она знает этот дом наизусть. Девочкой она бегала туда-сюда в темноте, шумела и спотыкалась о стулья, совершенно не переживая о том, увидит ее кто-то или нет. Тогда в доме не было электричества, но она не боялась темноты. А вот Элисабет боялась, так что, если солнце садилось, а рядом не было никого из взрослых, чтобы зажечь газовые лампы, она жалась к ногам Нурии и хныкала. Нурия отгоняет воспоминания, тряхнув головой, отмахивается от них, будто от назойливых мух с их противным жужжанием. Но этого недостаточно. Внезапно к ней возвращаются запахи из тех далеких времен. Запах хлеба c вином и сахаром[39], супа с тимьяном, запах свежесорванных персиков, поджаренного миндаля, запах ржавчины. Запахи спутывают ей мысли и переносят ее в прошлое – тогда у нее еще были родители и свой дом, она уверенно шагала по жизни и всегда знала, что ей есть на кого опереться. Потом она начала спотыкаться, сомневаться в своей интуиции, стала бояться темноты. Она не смогла стать опорой своим детям. Барбаре, как и ей самой когда-то, нужна была чья-то поддержка, но она этой поддержки не нашла, никто не протянул ей руку. Вместо храброй матери ей досталась трусиха, которая убрала руку и оставила свою дочь сиротой. И возвращается чувство вины, вновь терзает ее. Нурия скорбит. Она знает: оно никуда не ведет, а только парализует и не дает ей действовать. Она пытается взять себя в руки и изгнать это чувство вины, которое он внушал ей день за днем, оно, будто медленнодействующий, но смертельный яд, было разлито в каждом его слове. Я не больна, я не виновата, говорит она себе. И пытается подумать о чем-то другом, отчаянно ищет, за что ухватиться, и представляет себе, какой стала Барбара четыре года спустя, выросла ли она, изменилась ли, появляется ли у нее по-прежнему ямочка на щеке, когда она смеется, и по-прежнему ли у нее такие прекрасные густые ресницы, обрамляющие огромные глаза медового цвета, которые с любопытством глядят на мир. У Нурии сжимается сердце от мысли, что за последние четыре года глаза эти видели только голые стены и одно и то же лицо. Барбара стала взрослой, она сейчас увидит взрослую женщину – и от этой мысли ей становится не по себе. Но это же Барбара, это по-прежнему Барбара, ее девочка. Нурия думает о том, что ей пришлось пережить за эти четыре года, и чувствует, как хрустят от боли ее собственные позвонки. Она не может себе этого представить и знает, что никогда в жизни, как бы ни старалась, не сможет забрать у Барбары ни капли этой боли.
Она приближается к трубам, которые проходят за кухонными полками. Она знает: трубы спускаются в подвал. Нурия замирает и прислушивается, прижавшись щекой к свинцу. Свинец холодный, он леденит ей сердце. Да, так и есть. Из подвала доносятся голоса. Она снимает туфли и оставляет их на мраморном полу – боится, что звук ее шагов потревожит их. Она в детстве слышала каждый шорох, различала шаги дедушки и хромающую походку бабушки, шорох шин, веселое цоканье маминых каблуков. Она прислушивается, и вдруг у нее подгибаются ноги: снизу звучит мелодичный женский голос. Барбара? Ну да, конечно, кто же еще. И кровь в жилах бежит быстрее: она жива, теперь это точно! Ей это не приснилось, ее дочь жива, их разделяет всего несколько метров. Нурии хочется обхватить ее всю, целиком, крепко-крепко обнять ее.
Глаза потихоньку привыкают к темноте, из окна пробивается полоса света. Нурия различает силуэты шкафов, брошенные на мраморном полу вещи, шесть дубовых стульев, стол, накрытый клетчатой скатертью. Она проводит рукой по знакомым поверхностям, гладит знакомые вещи. Стеклянный кувшин, деревянные ложки. Они разделили одиночество с ее девочкой, но никогда они не вернут ей эти четыре года без Барбары. Украденные годы, бесконечно долгие, одна жизнь внутри другой, годы без Барбары – не видеть ее, не трогать, не слышать ее голоса, не чувствовать запаха ее кожи. Нурия думает о лжи, об обмане, о притворстве и лицемерии, которые царили в эти четыре года под крышей ее дома, – и ее захлестывает ярость. Почему ни она, ни другие не различили маски, под которой скрывался Пепе? Сколько еще мужчин скрывают преступную жизнь под маской добропорядочности? Нурия открывает ящик со столовыми приборами и достает большой нож – таким обычно режут курицу. Что ж, подойдет.
– Барбара жива, – повторяет она себе, – она жива.
И с этой мыслью Нурия открывает дверь кухни и направляется вниз по лестнице.
27. Барбара Молина
За несколько минут моя
