Тень за правым плечом - Александр Л. Соболев

плоти. Затем до самой ночи центр жизни перемещался в столовую. Позже жаловали и гости – обычно Шленский пораньше, а отец Максим (бывавший, впрочем, реже) после вечерней службы. Вечера тоже проходили по очень похожему сценарию: ужинали, долго, по-купечески основательно пили чай, иногда играли в карты, музицировали (Мамарина на удивление неплохо играла и пела), просто беседовали. Однажды вечером, когда уже полностью стемнело (по-осеннему рано), выяснилось вдруг, что в доме кончился чай. Хотели было послать Клавдию, но вызвалась я: с утра протапливали печи и, кажется, в моей комнате рановато закрыли вьюшку, так что у меня от угара разболелась голова. Лавка Зикеева была на соседней улице, буквально в двух кварталах, а мне хотелось пройтись, так что я отправилась туда кружным путем – по набережной и еще дальше, мимо церкви. Освещались тогда в Вологде только центральные улицы, но я хорошо вижу в темноте. Купив полфунта чаю, я пошла обратно другой дорогой: так, что подходила к нашему дому со стороны моста, – и еще издалека увидела его через темные заросли кустов. Почти все окна были темными, только наверху, в детской, теплился огонек ночника или свечка. Но ярко сияли три больших окна столовой: Клавдия забыла опустить шторы, так что за стеклами виднелась вся сцена: откинувшийся в креслах Рундальцов, оплывший отец Максим, держащий в огромной лапе свою особенную чашку, вмещавшую, по его выражению, «малый четверик», подобравшийся и быстро жестикулирующий Шленский и снисходительно прислушивающаяся к нему Ма-марина, наливающая чай из самовара. Выглядели они как актеры на освещенной сцене – или даже, учитывая что весь зрительный зал состоял из одной меня, как рыбки в аквариуме: это лучше передает ощущение хрупкости их мира (и нашего, поскольку я через минуту уже была внутри). Ибо за стенками аквариума происходили печальные и тревожные события.

Ежедневные газеты были полны ужасных новостей: после летнего наступления в Галиции, где русской армии удалось прорвать оборону немцев и выйти к Ковелю, начались затяжные бои, ежедневно уносившие жизни десятков и сотен солдат. Своим умом я видела в этом не просто ненормальное, но совершенно противоестественное положение дел, когда живой, теплый, непохожий на других, совершенно особенный человек должен преодолеть несколько тысяч километров, чтобы быть убитым ради сущего фантома, в попытке овладеть городком, само название которого ничего ему не говорит. До нашей глуши эти трагические волны докатывались потоками раненых, несчастных человеческих обрубков, уполовиненных шальным немецким взрывом вкупе с небрежным искусством фронтовых хирургов. Под госпиталь было отдано одно из общественных зданий, где из залов с пышной лепниной и хрустальными люстрами были вынесены стулья с гнутыми ножками, а вместо них поставлены близко, почти без зазора, сотни одинаковых кроватей, на которых корчились в полубреду зерна человеческой пшеницы, случайно угодившие в жернова истории.

Тревожные вести доносились и из Петрограда, где чуть не ежедневно шли демонстрации и забастовки, жестоко разгонявшиеся правительством. С разных концов России приходили известия о неурожае, специально испорченных посевах, отравленном скоте, железнодорожных крушениях. Иногда мужикам удавалось задержать кого-нибудь подозрительного – например, местного аптекаря-немца, которого порой и успевали повесить, словно в Америке, на ближайшем же дереве до приезда полиции.

Все эти новости приводили обычно неразговорчивого Шленского в состояние, близкое к восторгу.

– Мне нравится, что от колосса отрезают по кусочку, – говорил он. – Там утонет кораблик, там холера начнется, там случайно забудут патроны подвезти, – вроде пустяки для такой громадины, а на самом деле нет. Когда-нибудь количество станет качеством.

– Но Владимир Павлович, ведь это наша с вами родина, – возражал ему кто-нибудь.

– Николаевская Россия для меня не родина, – быстро воодушевлялся тот. – Чем быстрее Николай и его окружение окажутся в тюрьме, тем лучше.

– Вообще беда России в том, что она такая большая, – любил он иногда, особенно после пары рюмок, поразглагольствовать. – От этого и древние чудовища вымерли: маленькая голова не способна была управлять таким огромным телом.

– И что же вы, голубчик, предлагаете? – осведомлялся Лев Львович.

– Разделить. – И Шленский рубил ребром ладони по столу, показывая, как он будет делить. – Волынь, Грузию, Финляндию, Польшу отпустить, Туркестан и Степной край – вон, дальше – посмотрим. Если кто еще захочет отсоединиться – собрались, проголосовали, подсчитали голоса – и все, прощайте. Никого против воли держать не нужно. Да и потом хорошо бы для того, что останется, пригласить кого-нибудь со стороны управлять, вот как Рюрика и Синеуса позвали в свое время. Но пока рано решать, что делать потом, сейчас нужно эту власть скинуть. И здесь главное – всем вместе навалиться, как древние охотились на мамонта, потому что нынешняя Россия – это и есть мамонт: огромный, дряхлый, неповоротливый. Казалось бы, что́ маленькие хилые людишки могут ему сделать?! Но здесь важно действовать сообща. Можно даже себе представить, как этот самый мамонт удивлялся, когда в него попадала первая стрела: «Это же вроде комариного укуса, что за пустяки». Но за ней вторая, пятая, десятая, сотая – и в результате он валился навзничь, а добивают его уже каменными топорами.

– Господи, что вы говорите такое на ночь глядя, – не упускала случая Мамарина напомнить про свои больные нервы.

– Извините, Лиз. – На правах друга детства он иногда, как бы обмолвкой, называл ее без отчества. Но остановить поток его красноречия было уже невозможно.

– И сейчас происходит такая же охота на мамонта, только в планетарном масштабе: одну стрелу пускают немцы, другую японцы, третью путиловские рабочие, четвертую наши железнодорожники.

– А удержат они в руках стрелу-то? – иронически спрашивал отец Максим.

Дело в том, что в Вологде, к глубокому огорчению Шленского, не было ни одного крупного завода, где он мог бы развернуть в полной мере свои таланты пропагандиста: на маленьких предприятиях, устроенных по семейному образцу, эффект от прокламаций был совсем не тот. Главной его в этом смысле гордостью и надеждой были огромные железнодорожные мастерские, где было много сезонных рабочих и вообще пришлого народа, который гораздо сильнее оседлого склонен к бунту. Там его нехитрое учение пользовалось большим спросом: собственно, любая группа живущих вместе молодых мужчин, оторванных от своих семей (или вовсе их не имеющих), оказывается очень подверженной всякого рода гипнозу. Покойный автор «Пола и характера», чуть не подведший под монастырь отца Максима, объяснил бы это, вероятно, подавленным половым чувством, которое, не находя привычного выхода, вредным образом влияет на мозг, стремительно его оглупляя, но, может быть, дело в вечной практичности природы. Эти же самые первобытные люди, которых так любил Шленский, никогда не завалили бы своего мамонта, если бы в азарте охоты не превращались