Борис Фальков - Горацио (Письма О Д Исаева)
Но и они отвращены от меня, и тоже не несут вины за это. Это дано. И всё тут. Процесс отвращения происходит непрерывно, вечно. Мне легко наблюдать за ним, нет, не за собой изнутри, это уже явно обнаружившая свою хрупкость, непоправимо разъеденная анализами область, а за активно стремящимся к цельности, к простоте, и делающим большие успехи на этом поприще, посторонним объектом: у меня под рукой есть Бурлюк. Он при мне всегда, и ему трудно ускользнуть от наблюдения. Чувство, с которым он сегодня относится ко мне, этот бывший приятель, есть именно отвращение. Наблюдая за приближающимся к совершенству простоты Бурлюком, я лучше понимаю себя, чем при помощи размышлений, этого сплетения внутренних фабул. Я осматриваю моего теперешнего неприятеля, кручу его в пальцах, как чуждый мне плод, как чернослив... Стараюсь не повредить при осмотре. Однако, ах! Он, оказывается, перезрел, лопнул в моих бережных пальцах, обнажились его внутренности, и хлынули наружу страшные нутряные запахи, и потёк горько-сладкий его гнойный сок. Как тут не чувствовать отвращения, как не испытывать его нам обоим? Ну, а что же я понял, разрешив и себе его испытывать? Что нашёл я для себя полезного в этом наблюдении и в этом чувстве? Страшно вымолвить: теперь нельзя с уверенностью предположить, что я есть.
Но зато теперь меня нельзя застать врасплох. Ибо заставать, собственно, некого.
Вообще-то я подумываю съехать отседова. Хотя б на время. А потом поразмыслить: не похерить ли мне затею с дачкой насовсем. Вчера, проводя очередное наблюдение за Бурлюком, я и спросил его, не захочет ли он эту дачку откупить. Сделать это очень просто, я не возьму с него больше, чем дал сам, а формальностей никаких: дачка и так записана на его имя.
- Пожалуй, я съезжу на недельку к отцу в Полтаву, - так начал я.
Он ещё не полный идиот, сразу понял, куда я гну. Я на то и рассчитывал. Но я забыл рассчитать силу его отвращения ко мне.
- Сейчас, в такое время! - Он буквально вскинулся. - И это после того, как...
- Время обычное для отпусков, - сказал я подчёркнуто холодно, чтобы остудить его, если уж устыдить невозможно. Начиналась сцена замечательно пошлая, подлинно китчевая, сцена искусственной ревности. - Конец лета.
Кажется, мне удалось частично исполнить моё намерение... Бурлюк вроде бы приуспокоился и смог членораздельно молвить:
- Это невозможно. Уехать тебе отсюда уже невозможно: поздно.
Вот пожалуйста, такова ценность членораздельной речи, этого аттрибута ума: абсолютно всё ясно, а не понятно ничего. И такой бред я должен выслушивать, когда причина-то разговора...
(Дата, подпись отс.)
26. Е. А. СЕВЕРЦЕВОЙ В МОСКВУ.
Ошибкой с моей стороны было принимать тебя за существо, почти подобное себе. И надеяться на дальнейшее уподобление. Ладно бы - вы с Сашкой читали друг другу мои интимные письма. Но вы смеялись над ними! Только близкие подруги и друзья могут быть так пошлы. Отныне наши отношения прекращены. Уговоры бесполезны.
Исаев. 18.8.86.
27. А. П. ДРУЖИНИНУ В МОСКВУ.
Милостивый Александр Петрович, не желая терять остатки достоинства, ни Вашего, ни моего собственного, и потому не прилагая никаких объяснений, объявляю Вам, что наши дальнейшие отношения стали излишни.
О. Д. Исаев. 18.8.86.
28. Т. Р. ИСАЕВОЙ В МОСКВУ.
Здравствуй, родная!
Нарыв прорвало. Произошло извержение, катастрофа.
Сегодня утром я возвращался с прогулки и решил сделать крюк, чтобы разглядеть получше убитого аиста, пока тот не сгнил. И нашёл на месте, где должен был лежать его трупик, человеческое тело. Абсолютно мёртвое. Нельзя было и наивному подумать, что человеческое тело просто пьяно: его шея была сломана пополам, из резаной раны на горле торчали какие-то ткани, тряпки, а на месте глаза зияла ужасная рваная дыра, будто в глазницу с жуткой силой совали слишком толстый инструмент. Увидев это, я выблевал всё, что имел. А пока блевал, мне начало казаться, что убитый смахивает на мальчишку Бурлюка. Я глянул ещё раз, чтобы проверить, и понял, что не ошибся.
Это был он, Юрий Владимирович Бурлюк.
Тут рассудок мой помутился, страх уже некому было сдерживать, и я кинулся на автобусную станцию в центр села, чтобы немедленно драпануть отсюда. Всё равно - куда. Я хотел это сделать до того, как меня начнут искать и ловить. А также, чтобы иметь алиби при помощи пассажиров автобуса. Но пока бежал, я устал, и страх мой помутился, и инстинкты припогасли, а ум наоборот - вскипел. И мне уже стоило усилий сдерживать не непосредственные чувства и образы, а опосредованные, литературные действия разума. Ты знаешь, что я имею в виду, не тебе это всё объяснять... Здраво выражаясь, я пришёл к мысли, что выход у меня есть лишь один: первым сообщить о происшествии с мальчишкой. Но не в милицию, а его отцу, Бурлюку.
Чтобы не нарваться на неожиданности, я вооружился палкой, выломанной в роще. И ворвался на территорию усадьбы, призывая на помощь.
И что же? Мальчик Бурлюк преспокойно собирал у окна моего кабинета смородину. Представляешь? Я чуть было не укокошил его в самом деле. Во всяком случае, чтобы убедиться в его телесности, я крепко схватил его за плечо. А поскольку в другой руке у меня была палка, и сам Бурлюк-папа видел сцену в подробностях, я был вынужден ему всё рассказать о происшествии на равнине, несмотря на то, что в том уже не было объективной необходимости. И этот проклятый неврастеник, вместо того, чтобы почувствовать облегчение от рассеивания жуткой угрозы, и логично посмеяться вместе со мной над моей оптической ошибкой, вдруг застонал - знаешь, так подло ненатурально, как в пошлом спектакле барышня! - ухватился за виски руками и сбежал в дом. Именно тут моё решение уехать отсюда определилось окончательно. Что бы там ни было, и кто бы этому ни противился.
Через минуту из дома донёсся грохот. Я кинулся теперь туда. И обнаружил, что подлец-художничек Бурлюк сотворил свой самый пошлый китч, или, как все подлецы теперь выражаются - перформенс и инсталляцию: он повесился в моём доме! Но не учёл, что стены там глиняные, оборвался, теперь там в стене дыра, и когда я вбежал в спальню - он уже сидел на полу с верёвкой на шее, пуская слюни. При этом подлец отвратительно дрожал, будто там, где он побывал, успел замёрзнуть.
Всю эту гадость видел и сынок его, который вместе со мной прибежал на шум.
Похоже, сегодня мне уехать не удастся. Сижу, отпаиваю художничка водкой. А сынка его кормлю жирным, чтобы поскорей уснул. Пока добиваюсь результатов противоположных: сынка только лишь тошнит, а художничек и без тошноты блюёт. В паузах же между приступами он повторяет одну и ту же фразу, которую ты мне, пожалуйста, и разъясни:
- Если жертва моя оказалась дурна, с карою не спешите: я принесу вам другую, о, боги простых гармоний!
Я же в гармониях не разбираюсь. Полагаю, что гармония простая - это обыкновенная гармошка, на которой можно играть только простые трезвучия. Что ж ещё? Более сложные инструменты нашему художничку-инсталлятору вряд ли доступны. И я, как ни пытаюсь, не могу найти в этом никакого смысла, прежде всего - в самом существовании богов гармошки. Может быть, это потому, что я вообще плохо понимаю поэзию, особенно, когда она двигается александрийскою стопою или вообще ковыляет по Кантемиру. Надеюсь только, что речь идёт не обо мне. Впрочем, информации явно недостаточно, чтобы это установить точно.
Однако, для тебя, родная, для того, чтобы твои коллеги-психиатры смогли поставить диагноз, её вполне достаточно, я полагаю. Потому и привёл цитату полностью.
Вот. Завтра же уеду отсюда. Ничего у меня с домом и здесь не вышло. Да что же я за существо такое? Всё разваливается, рвётся у меня в руках. Связи мои с миром так тонки, так легко рвутся. Кажется, я уж ничем особенным и не связан с ним, и вообще не связан ничем... Можно бы назвать это "желанным освобождением", как это часто делают стремящиеся к нему. Но что делать мне, если как раз мои желания этому стремлению противоположны? Суди сама... У таких, как я, дома не должно, не может быть. Это ясно. Так решено: я освобождён от дома. Но мне-то очень хочется домой! Нет, не в Москву. В маму.
Напоследок попробую разрешить это последнее противоречие, попробую объединить эти разорванные, враждебные друг другу стремления в будущее, вперёд, хотя бы на словах: что, если все разрывы и есть одно простое стремление назад в маму? И каждый лопнувший нарыв - напоминание о чреве, его зов?
Обнимаю тебя, целую. Поцелуй и ты от меня нашу Фуфочку.
Всегда твой Олешка. 16.8.
29. Ф. М. ДОСТОЕВСКОМУ, А. М. ГОРЬКОМУ,
ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО.
Допустим, никакого мальчика не было. Но вот же он есть! Так откуда же он взялся?
Подпись: Мальчик.
(Дата отс.)
30. (Адресат неизвестен)
...что они уже здесь. Но я лежал, боясь повернуться к окну и увидеть то же, что видел там в прошлый раз. Все эти старушечьи омерзительные увечья, закутанные в ворсистый платок. Красные балки на потолке вздрагивали, шторм, разгоняющийся над равниной, ударял в холмы. Из тополиной рощи доносился раздирающий сердце треск. Подземный гул сосен в лесу передавался их корнями фундаменту дома, дубовым полозьям. Голову охватило железное кольцо, давление в атмосфере упало до ноля. Железную крышу рвали чьи-то когти. Задребезжали стёкла в окне. За окном уже стояли гости.
