Михаил Салтыков-Щедрин - Том 17. Пошехонская старина
— Сказывай, сударка, как это вы надумали к нам ехать? — предлагает вопрос матушка.
— Я упросила; ему бы ни в жизнь в голову не пришло. Который, говорю, год вас ждут, а вы все не едете.
— Ну, спасибо, спасибо тебе, голубка!
— Только Григорий Павлыч очень уж рассердился, как узнал! Приехал из подмосковной, кричит: «Не смейте к Затрапезным ездить! запрещаю!» Даже подсвечником замахнулся; еще немного — и лоб старику раскроил бы!
— Это отцу-то родному! Что ж папенька?
— Ничего. «Ну, убей меня! — говорит, — убей».
— Ишь ведь родительское-то сердце! сын на убивство идет, а старичок тихо да кротко: «Ну, что ж, убей меня! убей». От сына и муку и поруганье — все принять готов!
— Мы от страху ни живы ни мертвы стоим, а он-то куражится, он-то куражится! «Я, говорит, это Анютке припомню!» Уж ругал он, ругал вас, сударыня, то есть самыми расскверными словами ругал!
— Ну, брань на вороту не виснет, лишь бы…
Матушка, однако ж, задумывается на минуту. Брань брата, действительно, не очень ее трогает, но угроз его она боится. Увы! несмотря на теперешнюю победу, ее ни на минуту не покидает мысль, что, как бы она ни старалась и какое бы расположение ни выказывал ей отец, все усилия ее окажутся тщетными, все победы мнимыми, и стариково сокровище неминуемо перейдет к непочтительному, но дорогому сыну.
— И как только он уехал, сейчас же Павел Борисыч сели письмо к вам писать…
— Спасибо тебе! спасибо! Ну, а насчет того…
Матушка боится произнести слово «завещание», но Настасья угадывает его.
— Это насчет завещанья, что ли? — говорит она, — уж и не знаю… Призывали они Клюквина в тот вечер, как у них с Григорьем Павлычем перепалка была, и шептались с ним в кабинете…
— Ну?
— Должно быть, про завещанье.
— Ах, кабы!
— А вы бы, сударыня, их попросили!
— Ах, что ты! Да он меня так турнет, так турнет! Вот кабы ты…
— И то заговаривала, да сама не рада была. Чуть из дома не выгнал.
— Ах, папенька, папенька! всем-то он хорош, только вот…
— А вы, сударыня, не очень себя тревожьте! Бог милостив, вдруг вздумает, возьмет да и напишет. Да неужто ж без завещания вам ничего не достанется? Не бессудная, чай, земля?
— То-то что… И земля не бессудная, да и я, и сестра Ариша — обе мы отделенные. И бумагу с нас папенька взял.
— Вы бы не давали бумаги.
— Как бы я не дала! Мне в ту пору пятнадцать лет только что минуло, и я не понимала, что и за бумага такая. А не дала бы я бумаги, он бы сказал: «Ну, и нет тебе ничего! сиди в девках!» И то обещал шестьдесят тысяч, а дал тридцать.* Пытал меня Василий Порфирыч с золовушками за это тиранить.
— Ах, грех какой!
— Да, близок локоть, да не укусишь. По крайней мере, капитал-то у старичка как велик?
— И насчет капитала они скрывают. Только и посейчас все еще копят. Нет-нет да и свезут в Совет.* Скупы они очень сделались. День ото дня скупее. Сказывал намеднись Григорья Павлыча лакей, будто около миллиона денег найдется.
— Этот откуда узнал?
— Барыня ихняя, слышь, за столом разговаривала. Григорий-то Павлыч дома не обедал, так она язык и распустила: «Верно, говорит, знаю, что у старика миллион есть!»
Слово «миллион» повергает матушку в еще бо̀льшую задумчивость. Она долгое время молча смотрит в окно и барабанит рукой по столу, но в голове у нее, очевидно, царит одно слово: «Миллион!»
— Да ты постарайся! — произносит она наконец, — просто приди к нему и скажи: «Я вас утешаю, и вы меня утешьте!»
— А что̀, в самом деле! и то скажу!
— Так и скажи. А уж я тебе, ежели… ну, просто озолочу! Помни мое слово! Только бы мне…
— Что вы, сударыня! разве я из интереса…
— Говорю тебе: озолочу! постарайся!
Однообразно и бесконечно тянется этот разговор, все кружась около одной и той же темы. Перерыв ему полагает лишь какое-нибудь внешнее событие: либо ключница покажется в дверях и вызовет матушку для распоряжений, либо Настасье почудится, что дедушка зевнул, и она потихоньку выплывет из комнаты, чтоб прислушаться у дверей стариковой спальни.
В три часа дедушка опять в гостиной. Мы, дети, смирно сидим на стульях около стен и ждем, что сейчас начнется игра.
— Папенька! в карточки, покуда десерт подают? — предлагает матушка.
— Довольно, — отказывается на этот раз дедушка, к великому нашему огорчению.
— Так уж вы меня, папенька, извините, я пойду, распоряжусь.
— Ступай.
Дедушка некоторое время сидит молча и зевает. Наконец обращается к нам:
— Учимся, папенька.
— Ты, Степан, в котором классе?
— Я, папенька, в старший нынче перешел; в будущем году в университет поступлю.
— Учишься-то ты хорошо, да ведешь себя плохо, озоруешь. Мать на тебя жалуется.
— Я, папенька, кажется…
— Тебе «кажется», а она, стало быть, достоверно знает, что говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то выпивши нагой лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся, так бог проклял его. И пошел от него хамов род. Которые люди от Сима и Иафета пошли, те в почете, а которые от Хама, те в пренебрежении. Вот ты и мотай себе на ус. Ну, а вы как учитесь? — обращается он к нам.
— Мы — слава богу, папенька.
— Слава богу — лучше всего, учѝтесь. А отучитесь, на службу поступите, жалованье будете получать. Не все у отца с матерью на шее висеть. Ну-тко, а в которой губернии Переславль?
— Во Владимирской, папенька.
— Два Переславля: один во Владимирской, другой — в Полтавской.
Мне хочется возразить, что в Полтавской Переяславль, но, зная, что дедушка не любит возражений, я воздерживаюсь.
— А Спассков целых три, — прибавляет дедушка, — на экзамене, поди, спросят, так надо знать. А ну-тко, Григорий, прочти: «И в духа святаго…»
Гриша читает.
— Так. А папа римский иначе читать велит: «иже от отца и сына исходящего». Вот и толкуй с ним.
Приносят десерт. Ежели лето в разгаре, то ставят целые груды ягод, фруктов, сахарного гороха, бобов и т. д. Матушка выбирает что получше и потчует дедушку; затем откладывает лакомства на особые тарелки и отсылает к Настасье. Детям дает немного, да и то преимущественно гороху и бобов.
— Вы свои! успеете полакомиться! — приговаривает матушка, раскладывая лакомство по тарелкам, и при этом непременно обделяет брата Степана.
Дедушка кушает с видимым удовольствием и от времени до времени прерывает процесс еды замечаниями вроде:
— Ягоды разные бывают. Иная и крупна, да сладости в ней нет; другая и поменьше, а сладка.
— Это как годом, — подтверждает матушка.
— То-то я и говорю. Иной раз дождей много…
И т. д.
А в заключение непременно похвалит:
— Хороши у вас фрукты. Похаять нельзя.
— А коли нравятся, так и еще бы покушали!
— Будет.
Тем не менее матушка откладывает на тарелку несколько персиков и абрикосов и уносит их в дедушкину спальню, на случай, если б старик пожелал на ночь покушать.
— А нам по персичку да по абрикосику! — шепотом завидует брат Степан. — Ну, да ведь я и слямзить сумею.
С этими словами он развязно подходит к столу, берет персик и кладет в карман. Дедушка недоумело смотрит на него, но молчит.
В начале шестого подают чай, и ежели время вёдреное, то дедушка пьет его на балконе. Гостиная выходит на запад, и старик любит понежиться на солнышке. Но в сад он, сколько мне помнится, ни разу не сходил и даже в экипаже не прогуливался. Вообще сидел сиднем, как и в Москве.
Время между чаем и ужином самое томительное. Матушка целый день провела на ногах и, видимо, устала. Поэтому, чтоб занять старика, она устраивает нечто вроде домашнего концерта. Марья Андреевна садится за старое фортепьяно и разыгрывает варьяции Черни. Гришу заставляют петь: «Я пойду-пойду косить…» Дедушка слушает благосклонно и выражает удовольствие.
— Изрядно, — хвалит он Гришу, — только зачем тужишься и губы оттопыриваешь?
— Ну, папенька, он еще молоденек. И взыскать строго нельзя, — оправдывает матушка своего любимца. — Гриша! спой еще… как это… «на пиру», что ли… помнишь?
Гриша поет:
Не дивитеся, друзья,Что не разМежду васНа пиру веселом яПризадумывался…
— Ладно, — поощряет дедушка, — выучишься — хорошо будешь петь. Вот я смолоду одного архиерейского певчего знал — так он эту же самую песню пел… ну, пел! Начнет тихо-тихо, точно за две версты, а потом шибче да шибче — и вдруг октавой как раскатится, так даже присядут все.
— Дарованье, значит, бог ему дал.
— Да, без дарованья в ихнем деле нельзя. Хошь старайся, хошь расстарайся, а коли нет дарованья — ничего не выйдет.
