Иван Гончаров - Обрыв
Все собаки в деревне знают и любят ее; у ней есть любимые коровы и овцы.
Она никогда не задумывалась, а смотрела на всё бодро, зорко.
Когда не было никого в комнате, ей становилось скучно, и она шла туда, где кто-нибудь есть. Если разговор на минуту смолкнет, ей уж неловко станет, она зевнет и уйдет или сама заговорит.
В будни она ходила в простом шерстяном или холстинковом платье, в простых воротничках, а в воскресенье непременно нарядится, зимой в шерстяное или шелковое, летом в кисейное платье, и держит себя немного важнее, особенно до обедни, не сядет где попало, не примется ни за домашнее дело, ни за рисование, разве после обедни поиграет на фортепиано.
«Счастливое дитя! — думал Райский, любуясь ею, — проснешься ли ты или проиграешь и пропоешь жизнь под защитой бабушкиной “судьбы”? Попробовать разбудить этот сон… что будет?..»
— Пойдем, Марфинька, гулять, — сказал он однажды вскоре после приезда. — Покажи мне свою комнату и комнату Верочки, потом хозяйство, познакомь с дворней. Я еще не огляделся.
Он ничем не мог сделать ей больше удовольствия. Она весело побежала вперед, отворяя ему двери, обращая его внимание на каждую мелочь, болтая, прыгая, напевая.
В ее комнате было всё уютно, миниатюрно и весело. Цветы на окнах, птицы, маленький киот над постелью, множество разных коробочек, ларчиков, где напрятано было всякого добра, лоскутков, ниток, шелков, вышиванья: она славно шила шелком и шерстью по канве.
В ящиках лежали ладанки, двойные сросшиеся орешки, восковые огарочки, в папках насушено было множество цветов, на окнах лежали найденные на Волге в песке цветные камешки, раковинки.
Стену занимал большой шкаф с платьями — и всё в порядке, всё чисто прибрано, уложено, завешано. Постель была маленькая, но заваленная подушками, с узорчатым шелковым на вате одеялом, обшитым кисейной бахромой.
По стенам висели английские и французские гравюры, взятые из старого дома и изображающие семейные сцены: то старика, уснувшего у камина, и старушку, читающую Библию, то мать и кучу детей около стола, то снимки с теньеровских картин, наконец, голову собаки и множество вырезанных из книжек картин с животными, даже несколько картинок мод.
Она отворила шкаф, откуда пахнуло запахом сластей.
— Не хотите ли миндалю? — спросила она.
— Нет, не хочу.
— Ну, изюму? Это кишмиш, мелкий, сладкий такой.
Она разгрызла орех и взяла в рот две изюминки.
— Пойдем в комнату Веры: я хочу видеть! — сказал Райский.
— Надо сходить за ключом от старого дома.
Райский подождал на дворе. Яков принес ключ, и Марфинька с братом поднялись на лестницу, прошли большую переднюю, коридор, взошли во второй этаж и остановились у двери комнаты Веры.
Райский уже нарисовал себе мысленно эту комнату: представил себе мебель, убранство, гравюры, мелочи, почему-то всё не так, как у Марфиньки, а иначе.
Он с любопытством переступил порог, оглядел комнату и — обманулся в ожидании: там ничего не было!
«Вот бабушка сказала бы, — подумал он, — что судьба подшутила: ожидаешь одного, не оглянешься, не усумнишься, забудешься — и обманет».
Простая кровать с большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом диван, ковер на полу, круглый стол перед диваном, другой маленький письменный у окна, покрытый клеенкой, на котором, однако же, не было признаков письма, небольшое старинное зеркало и простой шкаф с платьями.
И всё тут. Ни гравюры, ни книги, никакой мелочи, по чему бы можно было узнать вкус и склонности хозяйки.
— Где же у ней всё? — спросил Райский.
— У ней ничего нет.
— Как ничего? Где чернильница, бумаги?..
— Это всё в столе — и ключ у ней.
Райский подошел сначала к одному, потом к другому окну. Из окон открывались виды на поля и деревню с одной стороны, на сад, обрыв и новый дом — с другой.
— Пойдемте, братец, отсюда: здесь пустотой пахнет, — сказала Марфинька, — как ей не страшно одной: я бы умерла! А она еще не любит, когда к ней сюда придешь. Бесстрашная такая! Пожалуй, на кладбище одна ночью пойдет, вон туда: видите?
Она указала ему из окна на кучку крестов, сжавшихся тесно на холме, поодаль от крестьянских дворов.
— А ты не ходишь? — спросил он.
— Я днем хожу туда, и то с Агафьей или мальчишку из деревни возьму. А то так на похороны, если мужичок умрет. У нас, слава Богу, редко мрут.
Райский опять поглядел на пустую комнату, старался припомнить черты маленькой Веры и припоминал только тоненькую, черненькую девочку с темно-карими глазками, с беленькими зубками и часто с замаранными ручонками.
«Какая же она теперь? Хорошенькая, говорит Марфинька и бабушка тоже: увидим!» — думал он, а теперь пока шел следом за Марфинькой.
XII
Они вышли на другой двор, где были разные службы, кладовые, людские, погреба и конюшни.
На дворе всё суетилось, в кухне трещал огонь, в людской обедали люди, в сарае Тарас возился около экипажей, Прохор вел поить лошадей.
За столом в людской слышался разговор. До Райского и Марфиньки долетал грубый говор, грубый смех, смешанные голоса, внезапно приутихшие, как скоро люди из окон заметили барина и барышню.
Однако до них успел долететь маленький отрывок из дружелюбной беседы.
— А что, Мотька: ведь ты скоро умрешь! — говорил не то Егорка, не то Васька.
— Полно тебе, не греши! — унимал его задумчивый и набожный Яков.
— Право, ребята, помяните мое слово, — продолжал первый голос, — у кого грудь ввалилась, волосы из дымчатых сделались красными, глаза ушли в лоб, — тот беспременно умрет… Прощай, Мотинька: мы тебе гробок сколотим да поленце в голову положим…
— Нет, погоди: я тебя еще вздую… — отозвался голос, должно быть, Мотьки.
— На ладан дышишь, а задоришься! Поцелуйте его, Матрена Фаддеевна, вон он какой красавец: лучше покойника не найдешь!.. И пятна желтые на щеках: прощай, Мотя…
— Полно Бога гневить! — строго унимал Яков.
Девки тоже вступились за больного и напали на озорника.
Вдруг этот разговор нарушен был чьим-то воплем с другой стороны. Из дверей другой людской вырвалась Марина и быстро, почти не перебирая ногами, промчалась через двор. За ней вслед вылетело полено, очевидно направленное в нее, но благодаря ее увертливости пролетевшее мимо. У ней, однако ж, были растрепаны волосы, в руке она держала гребенку и выла.
— Что такое? — не успел спросить Райский, как она очутилась возле них.
— Что это, барин! — вопила она с плачущим, искаженным лицом, остановясь перед ним и указывая на дверь, из которой выбежала. — Что это такое, барышня! — обратилась она, увидевши Марфиньку, — житья нет!
Тут же, увидев выглядывавшие на нее из кухни лица дворни, она вдруг сквозь слезы засмеялась и показала ряд белых, блестящих зубов, потом опять быстро смех сменился плачущей миной.
— Я к барыне пойду: он убьет меня! — говорила она и пронеслась в дом.
— Что такое? — спрашивал Райский у людей.
Егорка скалил зубы, у иных женщин был тоже смех на лице, прочие опустили головы и молчали.
— Что такое? — повторил Райский, обращаясь к Марфиньке.
Из дома слышались жалобы Марины, прерываемые выговорами Татьяны Марковны.
Райский вошел в комнату.
— Вот посмотри, каково ее муж отделал! — обратилась бабушка к Райскому. — А за дело, негодяйка, за дело!
— Понапрасну, барыня, всё понапрасну. Пес его знает, что померещилось ему, чтоб сгинуть ему, проклятому! Я ходила в кусты, сучьев наломать, тут встретился графский садовник: дай, говорит, я тебе помогу, и дотащил сучья до калитки, а Савелий выдумал…
— Врешь, врешь, негодяйка! — строго говорила барыня, — недаром, недаром!
— Вот сквозь землю провалиться! Дай Бог до утра не дожить…
— Перестань клясться! На той неделе ты выпросилась ко всенощной, а тебя видели в слободке с фельдшером…
— Не я, барыня, дай Бог околеть мне на этом месте…
— Как же Яков тебя видел? Он лгать не станет!
— Не я, барыня, должно быть, черт был во образе моем…
— Прочь с глаз моих! Позвать ко мне Савелья! — заключила бабушка. — Борис Павлыч, ты барин, разбери их!
— Я ничего не понимаю! — сказал он.
Савелий встретился с Мариной на дворе. До ушей Райского долетел звук глухого удара, как будто кулаком по спине или по шее, потом опять визг, плач.
Марина рванулась, быстро пробежала через двор и скрылась в людскую, где ее встретил хохот, на который и она, отирая передником слезы и втыкая гребень в растрепанные волосы, отвечала хохотом же. Потом опять боль напомнила о себе.
— Дьявол, леший, чтоб ему издохнуть! — говорила она то плача, то отвечая на злой хохот дворни хохотом.
Савелий, с опущенными глазами, неловко и тяжело переступил порог комнаты и стал в углу.
