Изнанка - Лилия Волкова
Но можно ведь и сейчас так же, не всерьез? Тем более что они уже давно рисуют вместе с Ташей – и для развлечения, и по необходимости, когда делают домашнее задание по рисованию: «А давай тут еще лягушку в уголке добавим? Вот такие у нее лапки, вытаращенные глаза, разинутый рот и длинный язык, чтоб ловить мух…» Когда дочь засыпала, Катя садилась за большой стол, доставала карандаши, краски, бумагу и представляла лягушку грустной. Или сердитой. Или в прыжке. Линия, и еще одна, и еще, теперь штрихи… Рука постепенно вспоминала, как переносить на бумагу подвижное и статичное, становилась все послушнее, все уверенней и тверже. Катя засиживалась за столом до ночи и улыбалась по утрам, придумывая, что нарисует вечером.
Из-за какого-то необъяснимого стеснения рисунки она никому не показывала, даже Таше. Своей вернувшейся радостью она могла бы, наверное, поделиться с мамой, но разве не глупо – тащить все это или хотя бы один лист бумаги на кладбище? Куда его там? Прислонить к памятнику? Зарыть под цветы? Глупо. Глупо!
День десятой годовщины маминой смерти, выпавший на субботу, не задался у Кати с самого утра. Она не выспалась, чувствовала себя отвратительно, сердилась на дочь и вопреки обыкновению даже повысила на нее голос.
– Нет, ты не поедешь. Не сегодня, я сказала! – Катя перебирала плечики с Ташиными платьями. – Во-первых, сегодня слишком холодно, а ты недавно болела. Во-вторых, Иоланта купила билеты в театр. Что значит – не хочу?! Между прочим, тебя заранее спрашивали! Вот, одевайся, отведу тебя к Иоланте, а потом… Какие джинсы, Таша? В театр? Ты с ума сошла? Иоланта не простит нам этого. Давай-давай, надевай платье быстренько!
После, добираясь на трех видах транспорта до кладбища, Катя злилась на погоду – за промозглый туман; на Ташу – за капризы и недовольную мину, которую дочь не сняла и при встрече с Иолантой; на себя – за несдержанность, и даже на маму – за то, что ее так давно не было, не было нигде, и уже не будет, сколько себя ни обманывай, сколько ни обращайся к потускневшему овалу фотографии как к живому.
К маминой могиле она еле плелась, уставшая от этой злости, которая оставила внутри пыльное чувство вины и горечь собственной никчемности. Увидев издалека женскую фигуру в вишневом плаще, удивилась, почти сразу поняла, кто это, снова рассердилась и расстроилась одновременно. Почему сегодня? Зачем? Столько лет не виделись, не говорили толком, были друг другу не нужны – и на тебе!
О том, что тетя Тамара навещает могилу как минимум раз год, в тот самый день, Катя, конечно, знала: по свежим букетам, убранной на участке сухой листве, по блестящему памятнику, будто только что протертому влажной тряпкой. Как бы рано ни приезжала Катя на кладбище, тетя Тамара успевала первой. Иногда Кате казалось, что ее избегают. Да что там «казалось»! Мамина подруга явно не хотела с ней знаться. Это церемонное слово, которое Катя слышала в основном из Ленкиных уст, как нельзя лучше подходило к ситуации: тетя Тамара не всегда отвечала на Катины звонки (скорее всего, у нее стоял определитель номера), а сама звонила не чаще раза в год, в Катин день рождения. Ее поздравления выглядели сугубо формальными: с днем рождения, счастья-здоровья тебе и дочке. Катя благодарила, задавала для приличия такие же формальные вопросы: как здоровье, как работа, что нового. Нового обычно не было ничего, здоровье – «по возрасту», работа все та же.
Тетя Тамара, похоже, приехала давно и успела не только навести порядок, но и замерзнуть.
– Здравствуй, Катюша. Как хорошо, что мы с тобой встретились. А я, видишь, уже прибрала. – Тетя Тамара ежилась, потирала красные от холода руки с фиолетовыми ногтями. Тут, среди могил, маникюр выглядел жутковато. – Ты, наверное, хочешь с мамой побыть наедине, так что я пойду потихонечку к выходу, а ты меня нагонишь, ладно?
Она так и не ушла далеко, не исчезла из поля зрения. Топталась, прогуливалась вправо-влево, обнимала себя руками, потирала ладони, ежилась. Катя физически ощущала на себе взгляды, которые дергали, толкали в спину, торопили: «Ну, где ты там? Давай скорее, я же жду! Я замерзла!» Из-за этого не получалось ничего привычного и необходимого: ни почувствовать хотя бы призрачное, воображаемое мамино присутствие, ни пожаловаться, ни похвастаться чем-нибудь, например, Ташиными успехами. Даже цветы, любимые мамой белые хризантемы, никак не хотели впихиваться в обрезанную пластиковую бутылку. В конце концов Катя просто положила их под портретом и, глядя в сторону, словно пряча от мамы глаза, сказала: «Я приеду еще. Скоро. Ладно? Может даже, в будний день. Отпрошусь у Ленки или просто пораньше выйду, чтоб успеть к тебе до работы. И приеду. А за нас ты, пожалуйста, не волнуйся. У нас все хорошо».
Тетя Тамара, увидев, что Катя идет по аллее, кинулась навстречу, зачем-то обняла, потом вцепилась в Катин рукав и не отпускала до самой автобусной остановки.
– Ты торопишься? Если нет, может, посидим в каком-нибудь кафе у метро? Я совсем продрогла, привыкла на машине, там всегда если не лето, то хотя бы весна. А тут, как назло, моя девочка в сервисе, проблема ерундовая, но…
Она говорила и говорила, почти без пауз, не ожидая, кажется, от Кати никакой реакции на сказанное. Говорила на ходу, на остановке автобуса, в самом автобусе, довольно многолюдном, где уж точно стоило бы помолчать, чтоб не посвящать чужих в неприятные, стыдные подробности своей, маминой, Катиной жизни.
Катя, почти захлебнувшаяся этим потоком откровенностей, извинений и даже претензий, необъяснимых и ничем необоснованных, молчала, иногда кивала. В кафе она идти отказалась, сославшись на срочные дела, и была уверена, что тетя Тамара поедет домой на такси. Но та, словно и не огорчившись отказом, снова подхватила Катю под руку и почти потащила к метро.
– Ой! – Катя хлопнула себя по лбу. – Я забыла совсем! Мне же надо… по работе! И как раз тут, недалеко!
Она неопределенно махнула рукой в воздух, людей, в дома и деревья, в весь этот серый невыносимый день, и через минуту уже почти бежала прочь, обняв перед этим тетю Тамару, некрепко и торопливо, чувствуя неловкость, стыд, жалость и почему-то брезгливость. Кажется, ей что-то говорили, кричали в спину то ли жалобное, то ли обиженное, но Катя все прибавляла шаг, боясь, что сейчас ее нагонят и снова будут заваливать словами как землей, и тогда она уже
