Прощанье с Родиной (сборник) - Евгений Анатольевич Попов
Немного новейшей истории. Если бы новый-старый президент, колдун-орденоносец Чмуров с избирательной комиссии, красавица Валентина, справедливый Серега-десантник, другой Серега — генерал в очках, и прочие питерские удальцы все вернулись бы лучше обратно к себе в Питер домой, то-то стал бы рад этому факту русский народ как родной, но столицу бы чтоб тоже тогда забрали они в Питер с собой. Чтобы в Питере обратно была столица, а страной пусть правят — да хрен с ними, не жалко! — все вышеперечисленные лица…
И я бормочу временами, глядя в московское свое окно на ДО СИХ ПОР Ленинградский проспект имени Ленина — вода, вода, вода, небо, небо, небо, мосты, мосты, мосты, люди, люди, люди. Слушай, Ленинград, я тебе спою, а как дальше-то, уж и не помню от надвигающегося, как ночь, старческого маразма. Спою что?
Задушевную, что ли, песню свою?
Или твою?
Или не задушевную, а бесконечную?
Ленинград, Ленинград!
Там я видел дивную картину, когда двое пьяниц подвели к магазину опухшую бабу на распухших ногах, бережно усадили ее на пустой ящик из-под спиртного, дали ей в руки гармонь, баба заиграли «Амурские волны», остальные оборванцы обоего пола принялись танцевать.
Там я посещал своих друзей Владимира Боера и Виктора Немкова, которые нынче стали знаменитыми людьми и асами своего дела, а тогда учились на сценографов в Ленинградском институте театра, музыки и кино, откуда их обоих выгнали. Они снимали комнату в трущобе напротив кожно-венерологического диспансера, рядом с которым зимой продавали тогда из будки горячее пиво здоровым и больным, и мы много спорили тогда о путях развития современного искусства, а также скоро ли накроется медным тазом родная советская власть.
Повторяюсь, но там я явился однажды ранним утром к чинной даме-секретарше в журнал на букву «З», с побитой (случайно) рожей, в рваном кожаном пальто, дыша духами и туманами ночного сидячего поезда, имея в руках записку от В.М. Шукшина, где он предлагал редакции незамедлительно меня напечатать, что, увы, произошло значительно позже по не зависящим ни от кого обстоятельствам. Скорей всего, меня тогда приняли за бомжа, которого Шукшин обнаружил рядом с собой в канаве, но не успел приодеть. Шукшина ведь и самого тогда печатали не «с колес», а со скрипом.
Там я встретил поэта Виктора Кривулина, который сидел на своей службе, если не ошибаюсь, в рекламном отделе санэпидстанции под громадным плакатом, изображавшим отвратительную муху на говне. Была зима. На столе у поэта были разложены соблазнительные и запретные тогда книжные издания — «Архипелаг ГУЛАГ», Набоков, «Школа для дураков». Мы обрадовались друг другу и пошли пить гнусный портвейн в уютную «мороженицу», так в Питере зовут кафе-мороженое. Была зима, 1981 год, и наши простуженные носы не чувствовали грядущего «ветра перемен». Что будет после Брежнева? Брежнев, повторяли мы то, что услышали по «Голосу Америки» от «влиятельного советолога Збигнева Бжезинского».
Там, наконец, у меня любовь была под музыку пластинки Д. Тухманова «На волнах моей памяти», любовь, которая ушла, как и всякая любовь, как и всякая вода, которая всегда уходит в недра. Любовь в коммуналке на двадцать соседей, которые принимали меня, наезжавшего туда время от времени из города Д., что на канале Москва-Волга, где я тогда жил, принимали как осознанную необходимость и даже заставляли мыть в очередь общий коридорный пол, просили взаймы денег, иногда получали.
Ну, а мы бы, когда ЭТИ обратно бы уехали, жили бы в Москве не хуже, чем Чубайс, а кто соскучился по новому-старому президенту, тот иди на вокзал и бери скорей на «Красную стрелу» аусвайс. Приедешь в Питер, останешься довольный, выпьешь пива с семипалатинской колбаской, пойдешь с Московского вокзала в Русский музей, кунсткамеру или даже в Эрмитаж аж, и тогда совершенно не страшны станут новому-старому президенту и его присным эпатаж, революция и саботаж.
А что может быть сильнее любви? И хотя я не начальник и не вождь, но в нашей стране непонятной демократии нынче ведь всякая шушера имеет право высказываться, отчего и я ляпну, что сильнее любви лишь память о любви — к местности, городу, книге, женщине. Так меня научил мой Ленинград, а если вы нам с Ленинградом не верите, то спросите об этом, когда увидитесь, у жившего в Питере на Кронверкской улице Горького, автора поэмы «Девушка и смерть», или осведомитесь у того же Сталина, который, как известно из клеветнической песни «Огурчики да помидорчики», питерского Кирова убил в коридорчике, но перед этим начертал на полях горьковской поэмы, сделав всего лишь одну орфографическую ошибку, «ЛЮБОВ ПОБЕЖДАЕТ СМЕРТЬ».
А мы в Москве уж как-нибудь сами с усами древнее Благочестие снова предпочтем, и часы «Брегет», несмотря на то, что они стоят 30000 $, обратно на свалку Истории снесем. Допетровская Русь — это будет наш идеал, потому что и безо всяких там кунсткамер, Сколковых, Митьков-Ведмедей, Петриков, Грызловых хватит на всех хлеба, водки, пеньки, нефти, электроэнергии и ватных одеял. Экологию разрулим, воровать опять будем всего лишь 2–4 процента (в зависимости от текущего момента). В Сибири запретим строить ГЭС, заново высадим лес, и тогда Россия обратно вознесется до небес. И никакая «мировая закулиса» нам тогда не будет страшна, и я верю, что минует тогда Земной шар Третья мировая война. Нечистая сила, хитрожопые морды, суки, все отвались!
Мы начинаем новую жись.
…Заработав денег на обратную дорогу, купив себе модную красную рубаху, усталый, но довольный появился я 1 сентября 1962 года на пороге родной школы.
— Чего это вы, Гдов, так вырядились? — брезгливо сказала мне классная руководительница по прозвищу Тетя Клепа. И добавила, желая малость поглумиться за мой счет: — Дурак красному рад, да?
Я внимательно осмотрел ее и тихо сказал:
— Никогда так больше не говорите, вас могут неправильно понять в смысле нашего красного флага и посадить в тюрьму на долгий срок. А рубаху я привез из города-героя, колыбели революции Ленинграда, где все в таких рубахах ходят.
— Прямо-таки и все? — подбоченилась Тетя Клепа, глядя на меня поверх очков.
— Все, все, — успокоил я ее.
Туки-туки-туки-туки-тук… Остановка. Тишина. ГРЯЗНЫЙ ГОЛОС: «Слезайте, граждане, приехали, конец, хана. Ваша так называемая Родина действительно выпита до дна».
Мир и их праху тоже. Суровой Родины и строгой Тети Клёпы. Все мы должны друг друга простить, хотя это и невозможно. Простить, простить, простить, а иначе всем, всем, всем — поняли? — никогда больше не жить.
Но — нет! Рано, граждане, отходную ныть, когда колокола и колокольцы вновь на перроне тихим колокольным звоном
