Колибри - Сандро Веронези
– Не волнуйтесь.
– Я говорил, что тут есть еще другое.
– …
– …
– Смелее.
– Тут еще то, что Адель два года назад родила девочку. Об отце ничего не известно. Адель никогда не говорила, кто это. Девочка – чудо из чудес, поверьте мне, доктор, говорю не как дедушка, она – совершенно новый человек, ни на кого не похожая: смуглолицая, то есть мулатка, черты лица скорее японские, волосы кудрявые, глаза голубые. Как будто все расы объединились в ней, понятно ли я изъясняюсь?
– Да. Вполне.
– Надеюсь, вы понимаете, что расизм тут ни при чем, я употребляю слово «расы» для простоты.
– Понятно.
– Она африканка, азиатка и европейка в одно и то же время. Она еще кроха, но уже продвинутая: разговаривает, все понимает, рисует – посмотреть, так это нечто, в два года. Выросла с матерью и со мной, мы жили вместе. Я ее дедушка, и вместе с тем я для нее отец.
– Разумеется.
– Понятно, что держусь ради нее. Не будь ее, я бы уже утюжил речное дно.
– Да ладно. Тогда это счастье, что она есть.
– Ну, в общем, Марина знает малышку, Адель брала ее с собой всякий раз, когда навещала мать последние годы летом. Когда я раньше прервался, помните, я не закончил фразу?
– Да.
– Я собирался сказать, что последнее время Марине по каким-то причинам шли на пользу встречи с внучкой. Состояние ее улучшалось. Во всяком случае, так мне рассказывала дочка. Улучшалось настолько, что Адель решила возить малышку чаще, начиная с этого Рождества, которое мы должны были провести вместе у бабушки, поскольку Адель попросила меня съездить с ней и внучкой в Германию, и я согласился. Поэтому, если я ей не сообщу, потому что мне не хочется, потому что у меня на это нет сил, Марина все равно рано или поздно сама объявится, и что я тогда ей скажу? Что Адель умерла и что я ей даже не сообщил…
– Понимаю, доктор Каррера. Вы правы.
– Мне эта женщина причинила много зла, но она страдала и сейчас страдает немало, побольше моего, и, боюсь, эта трагедия может стать для нее…
– …
– …словом, не могу избавиться от этой мысли, хотя в то же время у меня нет ни сил, ни желания заниматься этим. Понимаете?
– Понимаю, конечно, и знаете, что я скажу? Вы правильно сделали, что мне позвонили, я смогу вам помочь. Сам поговорю с немецким коллегой, лечащим врачом вашей бывшей жены, поговорю и с ней, если будет возможность. Поговорю и с отцом девочки, и с самой девочкой поговорю. Сколько ей лет, вы сказали?
– Кому? Грете?
– Сестре вашей дочери.
– Да, Грете. Двенадцать. Но вы не должны…
– Я немецкого не знаю, но они, наверное, говорят по-английски, не так ли? Он пилот самолета, наверняка говорит. Если вы не против, я побеседую со всеми, избавлю вас от этой заботы.
– Как вы сумеете? Вы же на Лампедузе, должны работать. Я думал найти адвоката или какое-нибудь доверенное лицо и позвонил вам только для того, чтобы справиться, не знаете ли вы…
– Послушайте, я приехал сегодня вечером, но в действительности приступаю к работе через неделю. В Риме мне нечего было делать, а здесь работы хватает всегда, это не остывающая горячая точка, а выжившие в кораблекрушении все как один еще здесь. Но если вы меня снабдите всеми сведениями, я завтра сяду в самолет, долечу до Палермо, а оттуда до Мюнхена и поговорю со всеми этими людьми. Уверяю вас, ни одно доверенное лицо не справится с этим лучше.
– Но это уже слишком. Я даже не знаю, как вас…
– Это мое ремесло, в конечном счете. Заниматься хрупкой человеческой натурой после катастроф.
– Да, катастрофа здесь налицо.
– Но главное – хрупкость.
– Увы, тоже верно. Марина не в лучшей форме, а Грета еще ребенок…
– Я не их имел в виду.
– А кого?
– Вас, доктор Каррера. Сейчас вы должны думать о себе. Исключительно о себе. У вас есть все основания не желать заниматься другими. Вы меня понимаете?
– Да…
– Я с вами разговариваю как психиатр и как друг, если позволите. Вы должны сейчас думать не о других, а только о самом себе.
– И о малышке.
– Нет! Не путайте, доктор Каррера. Сейчас вы в опасности, ибо то, что случилось, ужасно и может вас погубить. Мы не думаем о других, когда сами в опасности. Представляете, как нужно вести себя в самолете в аварийных ситуациях? Помните, что там говорят делать с кислородными масками?
– Сначала наденьте на себя, а потом на ребенка…
– Совершенно верно. Вы раньше сказали, что, не будь вашей внучки, вы бы уже давно утюжили речное дно. И я вам ответил: это счастье, что есть этот ребенок. Поэтому в реку вы не броситесь. Но вы не можете махнуть на себя рукой и опуститься. Не можете, потому что есть ребенок. Как ее, кстати, зовут?
– Мирайдзин.
– Не понял?
– Мирай-дзин. Японское имя.
– Мирай-дзин. Красиво.
– Означает «новый человек», «человек будущего». Под человеком подразумевается «мужчина», так как Адель не хотела заранее узнавать пол ребенка, была уверена, что это мальчик.
– Понятно. Но и для девочки годится.
– О да! Она такая женственная, Мирайдзин, я имею в виду. Совсем еще малышка, но черт побери, настоящая женщина.
– Охотно верю.
– Манеры точно у…
– …
– Простите, я вас перебил. Так вы говорили?..
– Я говорил, что вам сейчас нужно думать о себе, о том, где взять силы и обрести волю, чтобы заставить себя подняться утром.
– Ну для этого есть Мирайдзин.
– Нет! Так вы будете как лист на ветру. Эту волю вы должны поискать и найти в себе. Только так вы по-настоящему сможете заниматься внучкой. Дети – это же какое-то сумасшествие: они воспринимают лучше то, о чем не говорится вообще, нежели то, что они слышат. Если вы будете заниматься Мирайдзин с опустошенным сердцем, она почувствует эту пустоту. Если же вы попытаетесь заполнить эту пустоту, и неважно, получается или нет, достаточно попытаться ее заполнить, тогда вы передадите ей это усилие, а это усилие, попросту говоря, и есть жизнь. Поверьте мне. Я каждый день занимаюсь людьми, которые все потеряли, часто это бывает единственный выживший из всей семьи. У них бездна материальных проблем разного рода, порой они болеют дурными болезнями, но знаете, над чем мы работаем?
– Нет…
– Над стимуляцией желаний, удовольствий. Потому что даже в самом бедственном положении наши желания и удовольствия выживают. Это мы их упраздняем. Когда мы сгибаемся под тяжестью горя, то
