Мальчик как мальчик - Александр Альбертович Егоров
Неизвестно зачем. Это еще один вопрос, на который я так и не получу ответа. Потому что пройдет час, и другой, и целые сутки, а речь к тебе так и не вернется, вопреки прогнозам врачей из института Бехтерева, и сами эти прогнозы будут все более и более туманными.
Настанет день, и я вообще перестану слушать их прогнозы. Я буду приезжать к тебе в клинику. Я буду сидеть рядом с тобой, у самого изголовья, и рассказывать тебе всю нашу историю с самого начала, точно так, как сейчас.
Вряд ли ты меня слышишь. Ты не открываешь глаз. Вот разве что когда я пожимаю твою руку, твои пальцы тоже сжимаются в ответ – вот так.
Впрочем, есть несколько историй, которые я постараюсь удержать в секрете. Когда-нибудь я расскажу их тебе, но это произойдет еще не скоро, потому что тебе нельзя волноваться, в этом все врачи сходятся.
К примеру, тебе совершенно необязательно знать, что шоу-бизнес быстро забыл о твоем существовании. Бурая болотная жижа булькнула и сомкнулась над твоей головой. Между тем рейтинги «Фаста» растут от серии к серии. Во втором сезоне в роли главного вампира снялся некий Костик, про которого известно, что его взяли в проект прямо с улицы, а точнее, из кафе на Большой Никитской, где он служил официантом. Теперь нашего Костика ожесточенно любит все девичье население страны от 12 до 45. Несмотря на такую популярность, новая звезда сияет ровным голубоватым светом и не позволяет себе неподобающих выходок. Ездит Костик исключительно с водителем. Он с удовольствием дает интервью и выступает на пресс-конференциях, где весьма разумно рассуждает о будущем искусства.
Играет он отвратительно.
Также не нужно тебе знать о том, что ваша со Светкой страшная тайна больше таковой не является, по вине самой Светки, которая однажды, краснея, эту тайну мне разболтала. Ты, Митька, всегда был врун, вруном и останешься, и когда-нибудь я расскажу тебе, что в курсе: в тот раз у тебя с ней мало что вышло – один сплошной театр, – а другого раза и не было. Нифига ты не был похож на меня, übermensch. У меня такие дела всегда получались. Кстати, это Светка уладила вопросы с автосалоном и со страховой. Ты никому ничего не должен.
Есть и еще одна вещь, которую я не скажу тебе. Я и сейчас уверен, что из тебя получился бы превосходный актер, лучше всех, кого я за последние годы видел на сцене, в кино, по ящику и в независимых сериалах. Я знаю и то, что твою болезнь не вылечить полностью. Твоя карьера закончилась, даже как следует не начавшись.
Но я знаю и еще кое-что. Я хотел, чтобы ты вернулся, и ты вернулся. Я занесу докторам кучу денег, но поставлю тебя на ноги. И пусть меня сожрет нейролингвистический червь, если я этого не сделаю.
Вот сейчас я произнес это вслух, и ты сжал тонкими пальцами мою руку – вот так. Будем считать, что ты слышал.
Эпилог
Лунный фонарь плыл над сценой, и лунная дорожка тянулась через весь зал, между рядами кресел, будто разрезая публику надвое. Но вот невидимые моторчики сдвинули луну с ее орбиты, и молочно-белый луч скользнул по удивленным лицам зрителей, скользнул и убрался; но в эту минуту дружный вздох пролетел по рядам. Когда же все взоры снова обратились на сцену, картина изменилась.
Два героя появились там: рослый мужчина средних лет, с военной выправкой, в белой мантии на алой подкладке, – и совсем еще молодой, в порванном хитоне, с венком из неизвестных цветов на челе – и венок этот (а может, порванный хитон) делал его похожим на странствующего поэта. Ну, или зрителю полагалось так думать, по совокупности внешних признаков.
Два героя будто бы продолжали начатый ранее разговор.
– Что за бездарный финал! – восклицал старший, оборачиваясь к своему спутнику, и его лицо было строгим и надменным. – И что за пошлая казнь! До сих пор не возьму в толк: кому было выгодно протащить на сцену эту злую пьесу? Ты ведь не станешь отрицать, что она злая?
– Злая, – соглашался Деметриос. – Злая и страшная.
– Я должен был запретить ее, – решительно заявлял человек в белом плаще, и в доказательство рубил воздух ребром ладони, словно коротким римским мечом. – Запретить, чтобы никто больше не услышал эту историю предательства и малодушия! А заодно разогнать твой театр. Распустить по домам твоих комедиантов. Всех двенадцатерых, если только так говорят на твоем языке… И в первую голову этого… Иуду из Кириафа. Мне он сразу не понравился.
– Ты не смог бы запретить этот спектакль, – возразил поэт, и в голосе его почему-то слышалась грусть. – Все истории повторяются. И вместо Иуды пришел бы другой.
– Да почему же? Почему?
Человек в плаще терял самообладание. Его сорванный хриплый голос более ему не повиновался. Ему чудилось, что это он сделался снова юным и пылким, что более подобало его собеседнику, но – вот беда – он не испытывал от этого ни малейшей радости.
Его спутник, напротив, казался взрослым и смертельно усталым. Он с трудом держался на ногах.
– Люди сами хотят быть малодушными, – отвечал он. – Вспомни: в этой пьесе даже ты предал меня. Хотя готов был назвать своим другом.
– Нет! Этого не было! – вскричал бывший Всадник. – Это всего лишь лживая сказка. Я еще доберусь до ее автора!
Юноша слабо улыбнулся. Осторожно поправил свой венок из неизвестных, но колючих цветов. Как видно, это украшение причиняло ему сильные страдания, и совершенно непонятно было, почему он его не сбросит.
– Ты прав, – ответил он. – Сказки всегда лгут. Просто в той… сказке… главному герою было слишком больно. Я помню. Очень больно и очень обидно, когда ты висишь на дурацком столбе с деревянной перекладиной, на потеху зевакам. Да еще на самом солнцепеке, когда темнеет в глазах, и слепни жрут тебя заживо. Знаешь, это слишком страшно, умирать. Даже если потом кто-то припишет тебе воскресение и вечную жизнь.
– Хватит! – человек в плаще резко взмахнул рукой. – Не говори больше ни слова. Я прикажу сочинить другую пьесу. В ней никто не умрет и все будут счастливы.
Поэт посмотрел на него. Вздохнул. И возразил:
– Еще никому не удавалось написать такую историю.
– Отчего
