Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев
Бригадирша хрипела, кашляла, выдыхалась, но сквозь лес перла как трактор, не останавливаясь ни перед каким препятствием, не оглядываясь, и это ее погубило. Собственно, от усталости она потеряла осторожность, хотя чутье имела звериное, опасность ощущала за несколько километров.
Все местные леса до самой Вологды и даже далее – до Рыбинска и Ярославля – прочесывали вохровцы. Боясь за себя, за жизненки свои, вохровцы стреляли в лесу во все, что двигалось или хотя бы издавало звук. Ловить беглецов они не ловили, им было проще уничтожать их, что они и делали с большой охотою. И надо было случиться так, что ясным днем, в свете которого уже ощущались тоскливые осенние нотки, а воздух иногда остывал до стеклянной прозрачности, особенно по утрам, бригадирша с Аней нарвались на вохровский наряд.
Произошло это на берегу неспокойной речушки, которая упрямо облизывала вспененной рябью волн бугристые берега, по обе стороны которых встал благородный лиственный лес. Там, где растет лиственница, воздух бывает особенно чистым, говорят, даже лекарственным, он будто бы настоен на целебных травах, помогает больным людям. Бригадирша решила сделать на берегу речки привал, совершить малые постирушки, которые всегда набираются в пути, сварить горячее едово, например, суп со свежими белыми грибами – ну чем не царское блюдо? – и в предвкушении отдыха, видать, расслабилась, не почуяла вовремя опасности. А когда почуяла, было поздно.
На берегу речки сидел едва ли не целый взвод вохровцев – лакомились ребята американскими консервами, которые, судя по всему, на гулаговских складах только и сохранились – для высокого начальства да для обеспечения экстренных ситуаций, когда требовалось догнать лагерных беглецов. По внешнему виду бригадирши и Ани можно было безошибочно, не спрашивая документов, определить, кто они, что они и куда направляются. И даже адрес мест, в которые направляются, не спрашивать. Все было понятно без всяких слов.
Один из вохровцев – вислогубый белесый сосунок, из вологодских или архангельских – только в этих местах такие люди и водятся, – схватил карабин, который стоял рядом, прислоненный к стволу лиственницы, и навскидку, не целясь, выстрелил.
Хоть и криворук он был, и губаст непомерно, и грамоту знал плохо, а угодил точно в бригадиршу. Могучая женщина, привыкшая волочь на себе все, как паровоз, работать в любых условиях и быстро отходить от усталости, вскрикнула неверяще и повалилась на землю, лицом в муравьиную кучу, не к месту оказавшуюся перед ней.
Аня мигом оценила ситуацию, сообразила, что происходит, и метнулась в сторону. Прыжок у нее был длинным, ловким, как у тренированного лесного зверя – откуда только взялись силы и ловкость? Одно мгновение, всего одно, – и Аня исчезла.
– Держи ее! – заорал меткий стрелок, так удачно уложивший бригадиршу. Пытался выбить из карабина стреляную гильзу, но у него, как у всякого неопытного умельца, заело затвор – ни туда, ни сюда. Молодой вохровец был готов зашвырнуть свой карабин в воду.
Тем не менее вдогонку Ане ударило несколько выстрелов. Одна из пуль прошла у ее головы, буквально около уха, обдала жаром, срубила толстую березовую ветку и, отрикошетив, со шмелиным жужжанием унеслась в сторону.
Два молодых борзых вохровца кинулись было вслед, но очень скоро поняли – не догнать, и, матерясь, поддевая сапогами попадающиеся под ноги красноголовики, повернули назад.
– Ушла! – доложили они командиру, темноглазому хохлу-лейтенанту с висячим черным пушком над верхней губой – будущими усами. Лейтенант явно ладился под великого поэта Тараса Шевченко, возможно, и сам писал стишки.
– Далеко не уйдет, – уверенно проговорил трескучим ломающимся голосом лейтенант, – все равно попадется где-нибудь. Не здесь, так там. Кувыркнется в могилу обязательно. – У молодого лейтенанта существовали свои жизненные принципы, и он их подтверждал, каждый раз следуя неукоснительному выполнению им же разработанных правил.
Целеустремленный был человек.
Аня осталась одна. Поняв, что она одна, заплакала. Опустилась на мягкую, покрытую мхом-волосцом, словно бы шкурой, кочку и заплакала еще сильнее. Без бригадирши она пропадет – собственную кончину она чувствовала отчетливо. Рухнет где-нибудь в лесу на едва приметной волчьей тропе, застынет в беспамятстве. Придут волки, обглодают тело до костей, кости обклюют птицы, оберут каждый отросточек до последней волосинки, до последнего, уже несъедобного волоконца, потом к делу приступит разная лесная тля, – та уже добьет выбеленный дождями, объеденный местными обитателями скелет, уничтожит кости, и на волчьей тропе ничего не останется – будет тропа чистая. Только вот Аня не будет иметь своей могилы, что совершенно неприемлемо для православного человека.
А доблестные вохровцы тем временем решали, что делать с телом бригадирши – то ли закопать ее в яме, то ли оставить ее так, уткнувшейся головой в муравьиную кучу?
– Если закопаем, волки яму все равно разроют, – заявил удачливый стрелок-вологодец, распустил важно губы – он сегодня был героем. – Разроют и сожрут труп. Поэтому лучше бабу эту оставить тут, где она и лежит. – Вологодец довольно рассмеялся.
– Верно, – поддержал его лейтенант, сурово свел вместе темные брови, – пусть лежит тут.
Поковырялись в вещах бригадирши, разгребая их стволами карабинов, ничего путного не нашли. Лейтенант поддел мешок сапогом, и тот, влетев под куст дикой красной смородины, застрял. Куст немедленно обхватил мешок ветками: «Мое! Мое! Мое!»
– Твое, – сказал ему лейтенант и скомандовал подчиненным вохровцам: – Следуем, согласно заданию, дальше.
Выплакавшись, Аня тоже поднялась с места – понимала, что засиживаться нельзя ни на минуту, здесь тоже могут появиться удачливые стрелки по живым мишеням, и тогда может случиться что угодно. Вон что они сделали с Мишаней, Аниным «мужем». В следующий миг она поймала себя на том, что какие-то две недели свободы научили ее простой вещи – удивлению, а точнее – удивленным слезам. Она готова плакать по бригадирше. Но стоит ли по ней плакать – вот вопрос. Аня подхватила свой «сидор», метнулась в сторону, под прикрытие кустов, на ходу подцепила ладонью горсть смородины, кинула в рот и почти беззвучно исчезла, словно бы ее и не было.
С бригадиршей было тяжело, иногда даже дыхание останавливалось, так было тяжело, но зато – надежно, спина у бригадирши была каменная, за нею хорошо было укрываться… А как будет сейчас, без лагерного «мужа»? А?
Этого Аня не знала.
– То, что мы сделали, власть нам никогда не простит, – сказал магаданский «кум» Китаеву. На ходу ободрал листья с низко растущей березовой ветки, вытер грязные руки.
– И не надо нас прощать, – хмуро отозвался Китаев. – Никто этого не просит, ни ты, ни я… Как никто не узнает, что конкретно в ходе восстания сделал каждый из нас.
– Всякая пуля оставляет свой след, – резонно заметил магаданский «кум», – следы эти не повторяются. Как отпечатки пальцев у человека.
– «Кум»,
