В свободном падении - Антон Секисов
— Интересная? — спросила она.
— Да, и очень познавательная.
— И о чём же она?
— Обо всём, как и любая хорошая книга. Но в особенности о женщинах.
— И что же Шопенгауэр думает о женщинах? — со снисходительной улыбкой поинтересовалась Наргиз. Я заметил, что тот тип в белом, следивший за нашей игрой, обретается поблизости. Теперь он смотрел, как мы пили сок.
— Если говорить коротко, он невысокого о вас мнения. Женщины, считает он, изначально ущербный род и ущербность эта заложена на физиологическом уровне.
Взять хотя бы деторождение. Потенциально мужчина способен воспроизводить до 300 потомков ежегодно. На что же способна женщина? Увы, не на многое. Максимум её возможностей — всего один ребёнок или, иногда, два — если это двойня. Мужчина подсознательно стремится реализовать весь свой потенциал, который не может воплотить в жизнь ни одна человеческая самка. Вот почему мужская измена — явление естественное, женская же целиком и полностью суть проявление развращённости ума.
— И что же, ты согласен с этим Шопенгауэром? — подумав, произнесла Наргиз.
— Лишь отчасти. Но мне показалось, что эта концепция очень близка мусульманскому миру. Все эти гаремы и прочее. На Востоке чтят Шопенгауэра?
— Не знаю, — нахмурилась Наргиз. — Давай оставим мусульманский мир в покое. Расскажи лучше про свою группу. Что у вас нового?
«И правда, что там с моей группой?» — подумал я. После спортивных упражнений мозг мой функционировал туго, как застревающий в грязи ржавый трактор. Долго и натужно скрежеща, мозг мой перестраивался от одной разговорной темы к другой. Пока не поздно, понял я, следует завязать со спортом.
В отсутствие новостей сегодняшних, я рассказал Наргиз о новостях прошлых, то есть о событиях, происходивших начиная с зарождения группы. Впрочем, рассказ этот получился недолгим. Оберегая хрупкий и девственный, как мне казалось, разум Наргиз, я умалчивал о том, что могло показаться ей грубым и непристойным, то есть почти обо всём. Тексты песен, которые цитировал я, без описания насильственных и сексуальных сцен, а также мата, звучали пресно и скучно, как стишки какого-нибудь жалкого поэта, торгующего собственными книгами возле ЦДЛ. Наргиз на моё словоблудие реагировала выразительно: смеялась и улыбалась, зевала, скучала, подперев голову рукой.
Я же всё больше распалялся, подключив к своему рассказу руки, одним взмахом которых и уронил стакан с остатками фрэша. Он упал, но не разбился, оставив на асфальте вульгарный апельсиновый след.
В ответ я спросил Наргиз об учёбе и работе, но она говорила мало и с неохотой. Физические упражнения повлияли на неё благоприятно: лицо её приобрело цветущий, радостный вид. В движениях рук чувствовалась приятная усталость. Моя же усталость была неприятна мне, она была болезненна и тяжела, как машинный пресс.
Обратно мы возвращались уже в фиолетовых сумерках. Стало пасмурно и снова со всех сторон налетели ветра. Идя рядом с Наргиз, но не касаясь её, я чувствовал лёгкое дуновение её взмахивающей при ходьбе руки. У подъезда в глаза вдруг бросилось множество неприметных деталей: мусорный пакет, кем-то хамски оставленный у подъезда, стайка бычков, плывущих в луже, мутный свет фонаря, отражённый в ней. Я остановился, глубоко вздохнув.
— Ты почему вздыхаешь? Устал? — предположила Наргиз, смотря куда-то в сторону. Я проследил её взгляд: он был направлен на окна квартиры, в которых, возможно, скрывались таинственные и грозные братья.
— Немного. Был насыщенный день. Мне пора домой. — Мы замерли в нерешительности, а потом она наклонилась ко мне, встав на носки, и быстро поцеловала в щёку. На мгновение я ощутил её тело, упругое и сильное, прижавшееся ко мне. Я рефлекторно приобнял его рукой, попытавшись продлить такое положение вещей, но Наргиз ускользнула, вспорхнула по лестнице, оказавшись у подъездной двери, нажала несколько кнопок и вот уже оказалась за ней. «Пока» — сообщил я внезапно окружившей меня мрачной пустоте.
По пути домой я проверил почту, оказавшуюся вновь обильной. Среди прочего имелась предсказуемая повестка из военкомата, а также менее предсказуемая повестка из прокуратуры. «Обязаны явиться… — пробежал я глазами, поднимаясь в лифте. — В соответствии с законом о… для проведения мероприятий связанных… Разъясняю, что…согласно статье… уклонение от воинской службы влечёт за собой уголовную ответственность». Я грязно и многократно выругался. Лёг на диван, пролежав там без единой мысли в голове, пока тело не затекло, встал, умылся и сделал себе быстрый ужин. Разбил яйца о край сковороды, бросил их в неё, приправив остатками курицы и зелёным луком. Всё это месиво сразу же заскворчало, затрещало, брызгая в стороны раскалённым жиром. Не в силах устоять на месте ни одной секунды я прошёлся по коридору, заглянул в обе комнаты, ванную, туалет, наконец, остановился на балконе. Ступил на холодный пол, чиркнул зажигалкой и погрузился в процесс всасывания и выдувания дыма. Я собрал в одном месте, в пепельнице, всю почту, и устроил высокий ритуальный костёр. Повестки горели хорошо.
Подождав, пока разноцветные бумажки превратятся в пепел, я устроился у окна. Кто-то тренировался на детской площадке, но в этот раз это был не Митя, а бодрый сухощавый старик в шапке с помпоном и вязаном свитере а-ля Хемингуэй. Он делал резкие выпады ногами, расставив руки на разноцветные рёбра рамки для лазания собак и детей. Облезлый ворон любовался на старика, на некоторое время отвлекшись от поедания собачьего кала. Я вспомнил о своей трапезе. Подскочил к сковороде, смахнув её с огня, но было поздно: яичница была обуглена, крепко приварена к стальному дну. Теперь следовало потратить немало сил, чтобы её очистить, но сил не было, не было и желания, поэтому сковорода была брошена остывать в переполненную раковину.
Я накрылся с головой одеялом и закрыл глаза. Под полом снова раздавался загадочный, бесцеремонный шум. Я поднялся с дивана и включил свет. Шум снова стих. Не находя в себе смелости заглянуть в зияющую дыру, я перетащил поближе к дивану письменный стол, перевернул вверх ногами и закрыл им пропасть. Поставил сверху него, на всякий случай, дедов стёршийся по углам чемодан. Вернулся обратно.
Теперь я представлял себе под полом не волшебных гномов, а нечто омерзительное, даже более омерзительное, чем крыса, мокрое, склизкое волосатое безглазое чудище. У него острые зубы и лысый крысиный хвост… нет, мириады хвостов, рой живых, шевелящихся хвостов, и это чудище расправилось с семьёй гномов
