Протагонист - Анастасия Всеволодовна Володина
Тогда я велела Веронике выжидать машину отца у окна и спускаться к нему самой. Если же ты поднимался, я выходила разговаривать в подъезд, плотно прикрыв за собой дверь.
На год ты притащил здоровенного игрушечного медведя. Я убрала руки за спину. «Это пацану, не тебе. Он-то ни в чем не виноват». Я покачала головой: «Он выблядок, сам сказал. Девке своей подари. Ей как раз по возрасту». Ты кивнул, спустился на пролет к мусоропроводу и пристроил медведя на крышку. «Она мне не девка, кстати. После праздников в загс пойдем». И стоял там, как будто чего-то ждал, а я заставила себя усмехнуться: «Может, хоть теперь от нас отвалишь». Тогда ты пошел по лестнице вниз, а я вцепилась в ручку двери, чтобы не побежать следом – и? толкнуть в спину? схватить за руку? не дать уйти? сказать: «Не делай этого»? сказать: «Он не выблядок, он наш сын»?
Но я осталась на месте.
Я тебе так ничего и не сказала.
Так у Кости завелась вторая жена. Детей, впрочем, не завелось, так что, видимо, от безнадеги она решила любить Веронику, как будто задумала отнять у меня всех. Вы работали сообща: она выбирала Веронике игрушки, потом шмотки и украшения, ты вывозил Веронику за границу на каждые школьные каникулы, оплачивал летние языковые школы – лишь бы держать подальше от меня. Вы переехали в Москву и выманили Веронику следом, пообещав ей поступление и квартиру.
Никита же с каждым годом, как будто назло мне, становился всё больше похожим на отца – в жестах, в мимике, в улыбке, даже в задумчивом молчании.
В отличие от Вероники, он никогда не капризничал, не ныл, не требовал своего слезами и истериками, а всё больше молчал, и лишь иногда задавал вопросы, на которые мне было нечего ответить.
Зато я знала: он не зависит от Кости, Костя не сможет причинить ему зла, Костя не сделает его своим, Костя не вырастит его – собой.
И всё, чего я хотела, – так это чтобы Никита понял: он может быть лучше вас всех, лучше Вероники, лучше тебя, лишь бы он не стал таким, как ты, лишь бы он не стал одним из тех костиков, которые запросто топчут, а потом бросают таких агний, как я, лишь бы он
не стал
Никита не стал
Никиты не стало
Бабушка, бабушка, что делать, если волк – это я?
Бабушка?..
– Приехали.
Вероника тронула меня за рукав, а я дернулась от неожиданности – и тут же наткнулась на ее взгляд: тот самый, Костин, где бешенство мешается с обидой.
– Выйди, пожалуйста.
Она закатила глаза, но послушалась. Костик покосился в зеркало, помялся, вздохнул и наконец выдавил:
– Мне жаль.
– Не старайся.
– Правда. Мне жаль. – Он помолчал, отвернулся к окну и сказал: – У Катьки два выкидыша, один за другим… Раньше думала – в ней дело, раз у меня дети есть. Потом в церковь пошла, так ей там карга какая-то напела, что я прелюбодей, раз из венчанного брака ушел. Теперь свечки за меня ставит, а я вот думаю: поможет ли?
– И как?
– ЭКО сделали. Снова. Двойню ждем, но черт его знает, как пойдет. Представляешь, даже к психологу ходим; она меня иногда как спросит, так я и не знаю, что сказать. Катя догадывается о чем-то, конечно, но даже и близко не… Тони Сопрано, блин. – Он выругался. Потом добавил: – Про тебя часто вспоминал.
– Что вспоминал?
Он отвел взгляд и произнес так, как умел он один:
– Агния.
Я вцепилась в ручку двери.
– Не смей.
– Ты ж мне всю душу выжгла.
– Думаешь, я порчу навела?
– Не думаю. Агния. Прости меня. За всё прости.
Вероника открыла дверь с моей стороны и сказала:
– Пора.
Коммос
Что ж я скажу еще: вот разве только,
Что бедствия царей кругами в мире
Расходятся широко, и кого,
Кого они при этом не заденут!
Еврипид, «Ифигения в Тавриде»
– Еще хорошо, что не от ковида помер, – тогда бы в закрытом гробу хоронили и только семью подпустили бы. А в Италии, в Италии-то, слышали, вообще без свидетелей хоронят, сжигают сразу, а родным только фотографии присылают, представляете, страх какой?
Ника кивала незнакомой женщине, рассеянно оглядываясь по сторонам. Наконец из часовни вышли люди и вынесли гроб. Настал черед Буяновых.
Утром отец заехал сам, хотя Ника предпочла бы заказать такси, чем метаться у машины, пытаясь понять, каким образом следует сесть, чтобы в очередной раз не эскалировать семейный конфликт. Спас папа, как и всегда. Придержал заднюю дверь матери, которая, даже не поздоровавшись, скользнула в салон, и кивнул Нике: иди к ней. Ехали молча, но Ника видела, как отец то и дело бросал изучающие взгляды в зеркало. Пыталась вспомнить, когда последний раз они таким составом куда-то ездили, – и не могла.
Хоронили в Москве – так настояла мать. Папа, как и обещал, обо всём договорился и даже выбил отпевание, воспользовавшись лазейкой о психическом нездоровье. Нашел левого психиатра, который задним числом подписал Никите диагноз.
Может, так лучше. Может, лучше считать, что он не ведал, что творил.
Папе удалось пробить время в новой, недавно открывшейся при кладбище часовне. Ника стояла между родителями, едва различая слова батюшки из-за перестукивания рабочих за стеной. Она искала взглядом конкретного человека, вглядывалась в каждого из присутствующих, но задние ряды было не различить, к тому же маски делали всех одинаково неузнаваемыми.
Даже Никиту. При жизни Никита был бледен, но теперь приобрел загар солярия по акции и пестрый румянец. Брови чернели четкой линией, губы алели розовым, и Ника была готова поклясться, что чувствует запах прогоркшей помады. Она силилась разглядеть шрамик над бровью, который Никита поставил в четыре года, свалившись с качелей, но не находила и следа. Никита в гробу был дублером Никиты в морге, напоминая водевильного актера, разукрашенного для того, чтобы зрителям с последних рядов было что разглядеть, – да только она оказалась в первых рядах и сразу заметила подмену.
Мать сжимала свечу без салфетки, не обращая внимания на капавший воск. Ника вырвала огарок из ее рук, обожглась и затрясла рукой. Мать раздраженно шикнула. Ника погасила свечку и протянула ей новую вместе с салфеткой. Лицо матери чуть смягчилось, и она – небывалое дело – благодарно кивнула.
Раздался визг, и люди расступились: у девушки позади свеча подожгла салфетку.
