Все, что произошло в отеле - Маша Трауб
Ветер… здесь даже ветер другой. В нашем поселке, когда поднимается ветер, ты ничего не видишь и не слышишь. Прошел несколько метров, а кажется, что все, дальше идти сил нет. Лицо обжигает, глаза болят, губы трескаются и начинают кровоточить. Если откроешь рот хоть на секунду – считай все. Горло горит, пылает. Не можешь вдохнуть. Это сейчас у молодежи есть эти… как его… бафы, балаклавы, как у лыжников. Они все лицо защищают, а на глазах – очки. Зимой все ходят в солнцезащитных очках, как здесь – летом. А тогда… во времена моего детства… Мы с мамой идем по дороге. Надо дойти до магазина. «Ты идешь?» – кричит мама, не поворачиваясь. Повернуться, чтобы посмотреть на меня, она не может, настолько сильный ветер. «Иду!» – кричу я не потому, что услышала ее вопрос, а просто чтобы дать знать: я здесь. Мама меня не слышит. Наверное. Я так думала все детство. Самый страшный из всех страхов. В метель, когда сильный ветер, твой крик никто не услышит, и останешься один на один со страхом, который или заставит тебя выжить и шевелить ногами, или уговорит поддаться ему и упасть. Сесть, лечь, перестать двигаться. Тогда точно наступит смерть.
Тогда к детским смертям относились спокойно. Особенно если речь шла о девочке. Средневековье? Нет, просто попытка выжить. Мальчик сможет управлять оленями. Девочка – вести дом, но нужно родить мальчика. Девочки, какими бы смелыми и ловкими они ни были, до мужских дел не допускались. А то, что ее хлопоты по хозяйству и каждодневные заботы почище мужских, никому и в голову не приходило. Попроси мужчину установить чум, накрыть его шкурами, разложить все внутри, затопить печь, сварить обед, накормить семью – он не сможет, сил не хватит. А еще следовать строгим правилам – спрятать собственную одежду в мешки, потому как грязная, нечистая. Подготовить за ночь мужу обувь, сделанную из оленьей кожи. Просушить еще полдела. Кожу размять руками, чтобы она снова стала мягкой и удобной. Собрать чум, если требуется перебираться на новое место, следуя за оленьим стадом. А это означает вытащить все колышки из земли, снять и сложить оленьи шкуры. На День оленевода для туристов и почетных гостей сейчас устраивают аттракцион – предлагают женщинам собрать чум. Женщины после первого колышка выдыхаются. Сани, те самые, которые делаются без единого гвоздя… Для женщин придумали со спинкой, чтобы в дороге кормить младенца. Женщина могла родить восьмерых детей, но никто не спрашивал, скольких она потеряла. В утробе или при рождении…
«Точно средневековье какое-то», – тихо сказала врач-неонатолог днем раньше, когда нам устроили торжественную встречу. Еля показывала мешочки, в которые женщины должны складывать свои вещи, и объясняла, почему нельзя сидеть в том месте, куда пристроилась врач, уточняя, у кого из женщин сейчас менструация. Те считались не просто грязными, а чуть ли не проклятыми на эти дни. «Почему средневековье? Так наши предки жили, мы так росли, – вдруг вступила в разговор Анна, до этого тенью занимавшаяся хозяйством – подкладывая поленья в печь, грея чай, подливая, моя тарелки в тазу. – Вот у нас считалось, что нельзя выходить замуж, если мужчина не может ничего по хозяйству сделать – построить, починить. Иначе он не мужчина». – «У моего мужа руки из жопы растут. Ничего по дому не умеет. Значит, получается, я плохо замуж вышла?» – рассмеялась учительница. Правда, смех был уже истерическим. «Конечно, плохо. Нельзя за такого идти», – ответила строго Анна. «А если я все могу привинтить и исправить, и мне это нравится? Дрелью могу, молотком, перфоратором… Если я все умею – кран, допустим, починить, карниз поправить, а он нет, тогда что?» – учительница едва сдерживала истерику. «Плохой муж у тебя, значит», – ответила Анна. «А если мой муж может оплатить любого сантехника, ремонтника, все, что я захочу, – тогда тоже плохой? Если он головой деньги зарабатывает? Тоже плохой?» – «Пожалуйста, не надо», – тихо попросила врач-неонатолог. «Почему не надо? Не предохраняться, чтобы жена рожала не пойми где, – надо, позволять жене и детям скопытиться от болезней – надо, бухать на пособие для многодетных, пока жена вкалывает, – надо. А вот гвоздь вбить не может – так не мужик, получается?»
Анна молча вышла из чума, дав понять, что встреча закончилась. Все потянулись следом. Учительница тут же закурила. Анна понесла железное блюдо с тлеющими углями в чум. «Надо окурить, чтобы очистить после вас», – объяснила она. Учительница хмыкнула и отвернулась.
«Вы никогда не хотели вернуться? Оттуда? – спросила у меня врач-дерматолог. Мы стояли и смотрели, как Анна входит и выходит из чума, что-то бормоча под нос. Будто злых духов выгоняла, которыми мы для нее были. – Не скучали? Это же ваша… малая родина…» – «Что? Да. – Я будто очнулась. Мне было больно наблюдать за действиями Анны. И я понимала, что она говорит – просит духов избавить их поселок от нас, приезжих, очистить эту землю. – Иногда очень хотелось вернуться. Наш отель стоит на заливе, он тихий, не такой, как море. Залив чем-то напоминает тундру. Там есть комары. Конечно, не такие, как здесь. Гнус беспощадный, может облепить человека с ног до головы, и от него нет спасу. Не действуют никакие спреи, даже сейчас. Гнус кусает больно, будто пожирает плоть. На заливе, в дюнах тоже, говорят, существует особый вид ядовитых гусениц. Если на них наступишь, они обдают ядом. Раны не заживают месяцами, превращаясь в язвы. Не действует ни одна мазь. На теле остаются следы. От гнуса также – язвы, зудящие месяцами, шрамы. Комары, да, напоминают о прошлом. Каждый день. А пауки мне всегда нравились, их я никогда до этого не видела. Здесь они не заводятся. На заливе же могла часами смотреть на паутину, которую они плели. И не понимала, что сама попала в ту же паутину, как муха. Трепыхаюсь, а вырваться не могу…»
«Я больше сюда не вернусь ни за какие коврижки», – сказала учительница. Анна в этот момент сделала жест рукой – уходите.
Старшая горничная Светлана Петровна закрыла глаза и замолчала. Ни я, ни Иван не смели нарушить
