Путешествие вокруг дикой груши - Петер Надаш
Когда вскоре после экзамена Иоганн Бренц вступил в свою должность, то в городке, славящемся своей солью, насколько известно, служили уже двое славных его однокашников-богословов, Иоганн Изенманн, священник прихода Святого Михаила, и Михаэль Гребер, священник прихода Святой Катерины, также здравые лютеране, то есть сторонники Мартина Лютера, что серьезно облегчило Бренцу последующие деяния. Знаю также, что все трое терпеть не могли фанаберии и бредятины. Так и начали в полном согласии. Знаю я и об этом. Знаю уже потому, что важнейшей частью духовного кредо был у них принцип коллегиальности. Они почитали не иерархию, как предписывал Рим, а следовали ученикам — апостолам и евангелистам и, стало быть, поступали так, как оно было писано. Или, в меру скромных способностей, хотя бы старались так поступать. Человек ведь хотя существо и несовершенное, но стремиться-то к совершенству может. Первым делом в монастыре оклеветанных незадолго до этого и с позором изгнанных францисканцев эти трое устроили школу с обучением на латыни, потому что считали, что нет знания кроме знания. Та школа стоит и поныне. Сам видел. И школа, скажу я вам, замечательная. Эти трое и плату за обучение отменили. Кто не учится, как хороший поп, до конца своей жизни, тот помрет батраком. И беда это не его, а всего сообщества. Латинскую школу с тех пор содержали на средства, оставшиеся от монахов. И, что вызвало изумление лишь поначалу, посещать ее могли и девчонки, дабы тоже учиться читать и писать по-латыни, изучать математику, теологию и иные науки. Да так много их вдруг объявилось в городке, славящемся своей солью, на обоих берегах — богатом и бедном — протекающей здесь реки, так много девочек по утрам шагали вместе с мальчишками в школу, что мало-помалу укротили свой гнев даже те горожане, которые поначалу, в первом приступе ужаса углядев в этом нововведении адские козни, так разошлись, что хотели уже брать латинскую школу приступом.
Ну а те трое добились, сверх уже упомянутого, того, чтобы советники магистрата освободили от обвинений всех ведьм, ибо таковых нет в природе, и вообще перестали сжигать людей заживо. И не только запретили ворожбу и заклинания, не только проповедовали против всяческих суеверий, но и высмеивали их, и не только высмеивали, но распорядились привести в надлежащий порядок и побелить городской лазарет, основанный еще в 1288 году и в 1317-м отстроенный рядом с источником, который впоследствии стал называться Spitalbach, то есть госпитальный, и превратили его в центр общественного призрения, организовав в нем попечительство над бедными, уход за брошенными больными, систему заботы о нуждающихся вдовах и сиротах и много чего еще. Прописали и в 1543 году напечатали и широко огласили обряд таинства евхаристии и церковной службы, который, что правда, то правда, весьма отличался от существовавшего прежде.
И стояли они на том, чтобы все ими совершаемое и все ими не совершаемое основывалось единственно и исключительно на Священном Писании и на том, чтобы не ожидать от верующих ничего такого, до чего они не могли бы дойти своим умом, изучая Библию. Так «слово» стало для них самым важным словом. Сразу на двух языках — на латинском и на их родном, то есть на алеманнском. А где слово, там и письмо, дабы слово было долговечным. А где письмо, там договор и разум, а где разум, там знание, ну и так далее, на вечные времена. Потому они и смогли остановить насилие и иконоборчество. Ибо не подчинились не только папе, епископу и вооруженным ордам, насылаемым на них императором, но и радикализму собственной системы вероисповедания, нагнетающей истерию. Пришлось им приложить немало усилий, чтобы обуздать не только чужую, но и свою страсть к насилию и коварству и склонность к бесчестным делам. И благословенные их усилия, иначе сказать — чувство меры, сыграли, конечно же, ключевую роль в том, что в городке, славящемся своей солью, религиозная нетерпимость не разгорелась безумным пожаром, как повсюду окрест него. Здесь не было разгоряченных толп, врывающихся в те храмы, где почитали старую веру, чтобы во имя новой вышвыривать, крушить и швырять в огонь реликвии предков. Бренц полагал, что не следует этого делать и в их собственном храме, ибо в их новой вере обильно присутствует вера старая со всеми ее реликвиями. А потому никак было невозможно на что-то набрасываться, что-то вышвыривать и сжигать, без того чтобы навредить тем самым своей собственной вере. Вот поэтому все в соборе осталось как было. А что именно в нем осталось — об этом я мог бы рассказывать еще долго, да только и так уж заговорился, и время мое подошло к концу.
Ольга Серебряная. Петер Надаш придумывает, как говорить о мире
В центральной вещи этого сборника, «Собственной смерти», автор-герой, переживающий клиническую смерть, отмечает: «Великая ярмарка сенсуальности завершилась». И тут же понимает со всей ясностью — этой новелле вообще свойственна какая-то нечеловеческая ясность, — что именно сообщало его былой прозе абсолютную непреложность. Из смертного опыта автору-герою стало очевидно, что сознание, связывающее воедино все наши ощущения, «включено в бесконечность»: «Чисто чувственное восприятие всегда устремляло свой безучастный взгляд из пределов, в которые, счастливый и онемевший, я теперь возвращаюсь». Для автора-героя это, с одной стороны, ничего не значит: он умирает. А с другой стороны, значит очень многое — это открытие объясняет весомость его большой прозы.
Венгерский писатель Петер Надаш знаменит прежде всего своими длинными, можно даже сказать, очень длинными, книгами. Семисотстраничный роман «Книга воспоминаний» (1986), принесший ему мировую славу в интеллектуальных кругах, к моменту написания «Собственной смерти» был давно издан и переведен на основные языки[9]. Еще более монументальный роман «Параллельные истории» (в нем больше тысячи страниц) вышел в 2005 году, и надо думать, давно был в работе к тому моменту, когда с автором приключился инфаркт, превративший
