Цимес - Борис Берлин
— И с тех пор мало что изменилось. Видите ли, мне вдруг ужасно захотелось увековечить вас. Гением это меня не сделает, а счастливым, скорее всего, да.
Не важно, произнес ли я это вслух или только подумал. Не важно.
Она услышала.
КОМИССАР
— София, мне уже пора, я пошел. Позвоню…
Жена что-то отвечает из кухни, он даже не слышит. Хлопает себя по карманам — где, черт возьми, ключи от машины… Выходит, закрывает дверь, спускается по лестнице. Он терпеть не может просыпаться, как сегодня, — раздраженным и усталым. Всю ночь ему снилась эта девушка с фотографии, она не оставляла его даже во сне — почему? И утренний кофе не помог, да и какой это кофе… Кофе был раньше, до всех этих проблем с сердцем, а это так — подкрашенная водичка. Себе-то зачем врать? Нелегко научиться жить с ощущением, что жизнь прошла. А ведь прошла… И уже ничто не удивляет и ничто не случается впервые, вот в чем дело. Еще живешь, но все уже было. А вот она почему-то…
В прошлом году врач сказал, что у него слабое сердце. Он был маленький, круглый, выбритый до синевы, очки в золотой оправе. Сказал, равнодушно глядя мимо. Комиссар не поверил и постарался забыть эту фразу — с такой работой, как у него, это было несложно. Он старался не вспоминать о ней, даже когда слегка пекло в груди. Иногда. Пока не настало то сентябрьское утро: сквозь холодные больничные окна — белые облака, воробьи на подоконнике, платаны вдоль набережной Тибра — вот они мелькают в окне автомобиля, как ни в чем не бывало. Все чудовищно красиво и будто в последний раз, и острый, чужой запах смерти: спирта, пота и почему-то жареных каштанов — просто невозможно дышать.
Девушку с фотографии привезли к нему вчера под вечер. Слава богу, комиссару не пришлось самому сообщать ей о случившемся, в таких случаях слова казались ему незрячими — мечутся, натыкаются друг на друга и все равно падают как подкошенные. Он их ненавидел. А девушка… Вернее, молодая женщина. Хорошенькая, несмотря на заплаканное лицо и полное безразличие к происходящему. Она смотрела мимо него, как тот самый доктор. Прежде, убежденный в собственной незначительности, он бы этому не удивился, а сейчас… Люди, с которыми ему приходилось сталкиваться на службе, делились на живых и мертвых. В молодости ему были интереснее первые, но со временем он стал предпочитать вторых — они, по крайней мере, уже не притворялись, и им можно было верить.
Она не относилась ни к тем ни к другим, а может, и к тем и к другим сразу. Было в ней нечто, и вот отдалось — раздражением и тяжестью в теле. Она показалась ему деревянной игрушкой, которую, в отличие от Пиноккио, так и не смогли или не успели оживить. Она была бы в отчаянии — если бы смогла, а так… Даже ее фотография была живее, чем она.
«Наверное, она умерла вместе с ним», — подумал комиссар. Ему и раньше изредка встречались люди, казавшиеся гораздо более мертвыми, чем на самом деле. Особенно запомнилась одна женщина, уже пожилая. Она убила своего мужа — устала от постоянных побоев и убила — неумело, грязно, почти случайно. Но когда поняла, что осталась одна, будто умерла вместе с ним. Суд ее оправдал, но какая разница, если она забыла, что надо есть и пить, забыла, что жива? Если уж умерла, так умерла.
Марию он отпустил под подписку о невыезде. Хотя в жизни все не так, как в книгах, — гораздо проще. Ведь на самом-то деле некуда убежать…
К полудню комиссару принесли наконец результаты вскрытия, и он повеселел: в теле нашли следы сильнодействующего яда. Такие дела гораздо легче распутывать. К тому же любовная интрижка… Да и вообще, русские — что с них взять, все преступления у них либо от глупости, либо от страсти.
Позвонила София узнать, не заедет ли он домой пообедать, и он чуть было не ответил: «Может быть, если не умру».
Разумеется, у него бывали женщины, связи на стороне. Любовницы. За тридцать лет супружеской жизни — а женился он рано — ему было что вспомнить. Почти все они чем-то напоминали его жену: добродушные, не слишком думающие, любвеобильные. Ни из-за одной из них он не смог бы умереть. Не променял бы свою жену ни на одну из них. Не потому что любил ее так сильно, вовсе нет. Да и что такое эта ваша любовь? Страсть? Ее не было. Никогда. Страсть ведь — это напиться, заплакать, избави бог — убить. Привычка — она все равно сильнее. Дом, удобное кресло, запахи из кухни, уют. Даже ворчание Софии — пусть. Зато он всегда точно знал: завтра — новый день…
Нет, конечно, он ее не сказал, эту фразу, но вот умри он сегодня на самом деле, она, София, тоже так же…
