Андрей Зарин - Кровавый пир
Василий скакал не оглядываясь. Перед ним никого не было, но сзади он слышал за собою погоню.
"Сам умру и ее урежу", — решил он, вынимая нож. Наташа ничего не видела, бешеная скачка на время помутила ее ум. Василий обхватил ее, сдернул с седла и занес над нею нож, но петля вдруг обвилась вокруг его шеи и сдернула с коня.
Он упал и потерял сознание.
Когда он очнулся, его, скрученного, поднимали казаки и сажали на коня.
Брезжило утро. Василий оглянулся. Верхом на конях, со скрученными за спину руками, с ногами, привязанными к стременам, сидели его товарищи; вокруг суетилось человек двадцать казаков и какой-то чернобородый великан в одежде стремянного.
— Вот так здорово! — сказал он, когда прикрутили Василия. — Теперь все по насестам! Едем, братцы! Чай, князь уж и встречу им заготовил!..
Отряд двинулся скорой рысью. Часов через семь показался город. Перед ним, за надолбами, словно лес стояли виселицы. На длинной перекладине, скорчившись, висело по два, по три трупа. Вороны и коршуны стаями кружились над ними и покрывали виселицы черной каймою.
Между виселицами то тут, то там торчали колья и на них сидели казненные воры. Одни еще мучились в агонии, другие уже успели испортиться и наполняли воздух невыразимым зловонием.
— Ну, атаман, — сказал Василию с усмешкою Дышло, — полюбуйся-ка нашею рощицей: и тебе в ней отдыхать придется!
Василий даже не повернул к нему голову.
III
Пленников привезли к воеводскому двору. Навстречу отряду выбежали стрельцы и тотчас стали ссаживать с коней преступников и бросать их в тюрьмы. Это были низкие землянки, чуть видные от земли, с узкой дверью, с крошечными оконцами вверху.
Василия втолкнули в одну тюрьму, заковав по рукам и ногам в кандалы. Он сел в углу на землю и огляделся. В тюрьме сидело, кроме него, человек двенадцать. На некоторых были надеты стулы, доска на шею, в которую были продеты и руки. Василий узнал некоторых казаков.
— Атаман, — заговорили кругом с почтением. Один подвинулся к Василию и спросил:
— Где ухватили?
Василий промолчал.
— Вот собака, — сказал спросивший, — и тут гордится!
Василия сперва тихо, потом все громче и громче стали ругать:
— Дворянский сын! Пес кривой! Адова падаль! — но Василий ничего не слышал. Он весь ушел в себя и думал свои безотрадные думы.
Невзлюбила его судьба-мачеха! Побаловала его девичьей ласкою и на том бросила, а после… Василий тосковал. Ему хотелось отговеться перед попом и просить у Бога прощения, а колодники продолжали глумиться над ним.
— Вот пожди, порастрясут твои дворянские косточки! Воевода ух злой какой!
— Спой песню, атаман!
Один дернул Василия за волосы. Василий вдруг вспыхнул, схватил его за шею и так сдавил, что тот захрипел и повалился.
— Чего своих-то душишь, лиходей! — набросились на него. — Не видишь, пытаный!
— Ой-ой-ой! — стонал придушенный.
— А вы не докучайте! — смуро сказал Василий.
— Я вот покажу ему, псу, — проговорил громадный детина в грязной окровавленной рубахе и двинулся на Василия, но тот так его ударил в живот, что он покатился с проклятиями.
— Здорово! — заговорили колодники и вдруг приняли сторону Василия.
— Что-то все на него, ровно псы, накинулись! Ему, чай, оправиться надоть, а они на!
— Ты их железами по башке, атаман!
Детина поднялся с пола.
— Я на тебя не сердит, атаман, — сказал он, — больно только уж очинно бьешь, а я с дыбы только что.
— Не лезь! — сказал Василий. — Я сижу смирно!
— И то! Дайте ему оправиться!
Василия оставили и занялись своими разговорами.
Это были страшные речи. Рассказы об испытанных только что мучениях и разговоры о роде предстоящей смерти сменялись воспоминаниями буйно проведенных в разбое месяцах. Тоска по воле сменялась смехом при воспоминании о попойках и молодечествах.
Поверяли друг другу свои клады и хвастались богатством, а потом поверяли испытанные боли и хвастались выдержкой.
На другой день, часов в шесть утра, Василия повели к допросу.
— Чуксанов! — воскликнул временный воевода. — Вишь, какого осетра сымали! — сказал он злорадно. — Ну, что скажешь, друг? Как к разбойникам попал? Держи ответ по истине. Государю словно бы!
Чуксанов взглянул на Калачева и усмехнулся.
Давно ли он тряс его за ворот, а тот у него в ногах ползал, а ныне сидит он на воеводском месте с дьяком да с подьячими. В дверях стрельцы стоят и палач в красной рубахе.
— Что ответ держать, — сказал он, — кажись, всю мою правду, как я, сам знаешь Лукоперовы да воевода вором меня сделали.
— Ну, ну! Ты рассказывай по ряду. Вот Егорыч запишет все! Говори все. Кто ты еси?
— Василий Чуксанов, ране был дворянский сын, а теперь вольный казак…
Он говорил нехотя, а Калачев подгонял его своими вопросами. Когда Чуксанов сказал, что воевода Лутохин его взодрал неправильно да в стрельцы силком отдал, Калачев закричал на него:
— Не бреши на упокойника!
— Чего брехать! Пес брешет, — ответил Василий, — чай, сам меня и в стрельцы отводил. Али забыл?
— Откажись! — грозно сказал Калачев.
— Не для ча, — уперся Василий.
— Ну, так я покажу тебе, что брешешь, как пес! — крикнул Калачев. — В пыточную его!
Его повели в пыточную башню. Сначала его один стрелец взвалил себе на спину, а другой стал бить его по обнаженной спине плетью, от чего кожа на спине вздулась и лопалась.
— Сказывай подлинное! — говорили ему за каждым ударом, но Василий молчал.
Ему дали ударов тридцать. Потом увели в тюрьму. Рубаха его была смочена кровью, рана открылась.
— Закусил, атаман? — засмеялись колодники.
После полудня его снова привели в пыточную башню. Теперь его вздернули на дыбу, потом жгли каленым железом, потом капали смолою. Василий вопил от невыносимой боли, а подьячий, приставленный к нему, повторял:
— Говори подлинное!
Наконец его посадили на горячие уголья.
— Отрекаюсь! От всего отрекаюсь! — закричал, не выдержав, Василий.
— То-то! — сказал подьячий и приказал снять его, после чего записал новое показание Василия.
Лукоперовых и воеводу (царство им небесное) он оболгал. К ворам пристал по дурости да корысти ради.
Его отвели снова в тюрьму. Он упал на землю и лежал, как труп, а колодники говорили:
— Что, поужинал славно?
На другой день его снова привели в воеводскую избу. Там он увидел и Кривого с Тупорылом и Горемычным. Дьяк поднялся и прочел им приговоры. Тех присудили к виселице, а Василия к смерти на колу.
— Хочешь исповедоваться и приобщиться? — спросил его дьяк.
— Хочу! — радостно ответил Василий.
Его отвели в соседнюю избу. Там у аналоя стоял отец Никодим.
Василий задрожал и упал ему в ноги. Слабость и потрясение мешали ему подняться. Отец Никодим стал подле него на колени и опустил над ним свою седую голову.
— Отпусти и помилуй! — твердил Василий, глухо и тяжко стеная.
Отец Никодим стал наставлять его.
— Отец, умоли Наташу, чтобы простила окаянного!
— Она забыла уже и о тебе плачет! — сказал старик. Василий поднял лицо.
— Скажи ей, что, и умирая, люблю ее!
— Скажу, сыне! — ласково сказал Никодим. — Встань, я приобщу тебя.
И он приобщил Василия.
После этого его повели стрельцы за надолбы. Подле одного пустого глаголя остановились, вывели друг за другом его товарищей и быстро вздернули.
— Прощай, атаман! — успел крикнуть Кривой.
Василий набожно перекрестился. Стрельцы повели его дальше и подвели к острому колу. Двое палачей схватили его сильными руками, высоко подняли и с размаху посадили на кол. Василий вскрикнул так, что вороны черной тучей поднялись с обезображенных трупов и закружили в воздухе.
Когда Василий очнулся, он был один среди гниющих трупов. Кол медленно пробивал его внутренности. Невыносимая жажда мучила Василия, и он кричал хриплым голосом среди трупов и хищных воронов, которые уже не боялись его.
Вот один вскочил ему на голову и сидел на ней, хотя Василий кричал и мотал головою. Вот он нагнулся, жадным клювом ударил в глаз Василия и отлетел.
Василий лишился чувств и, не приходя уже в себя, помер к следующему утру.
IV
В первый момент князь не поверил своим глазам, когда казаки принесли и положили перед ним Наташу. Прилуков жадно глядел на нее и не мог наглядеться. Какая она бледная, измученная! Как нежно ее лицо и как печально! При ярком свете луны она казалась покойницей, так бледны и недвижны были черты ее лица.
— Вот так здорово! — воскликнул Дышло. — Да это боярышня Лукоперовых!
Князь очнулся и поднял орошенное слезами лицо;
— Она, Дышло! Только не умерла ли она? Смотри, голубка не движется!
