Максим Горький - Дело Артамоновых
- Почему ты не сказал мне об этом?
И тревожно размышляла:
- Конечно, это очень интересно - сыщик! Вот, например, Шерлок Холмс, ты читал? Но ведь у нас, наверное, и сыщики - тоже негодяи?
- Конечно, - подтвердил Яков.
Отдавая ему револьвер, она захотела проверить, хорошо ли он стреляет, и уговорила Якова выстрелить в открытую печку, для чего Якову пришлось лечь животом на пол; легла и она; Яков выстрелил, из печки на них сердито дунуло золой, а Полина, ахнув, откатилась в сторону, потом, подняв ладонь, тихо сказала:
- Смотри!
В крашеной половице была маленькая, косо и глубоко идущая дырка.
- Как подумаешь, что туда ушла смерть! - сказала Полина, вздыхая, нахмурив тонко вычерченные брови.
И никогда ещё Яков не видел её такой милой, не чувствовал так близко к себе. Глаза её смотрели по-детски удивлённо, когда он рассказывал о Носкове, и ничего злого уже не было на её остреньком лице подростка.
"Не чувствует вины", - с удивлением подумал Яков, и это было приятно ему.
Провожая его, она говорила, гладя бороду Якова:
- Ах, Яша, Яша! Так вот как, значит! Мы - серьёзно? Ах, боже мой... Но этот подлец!
Сжала пальцы рук в один кулак и, потрясая им, негодуя, пожаловалась:
- Господи, сколько подлецов!
Но вдруг, схватив руку Якова, задумчиво нахмурилась, тихонько говоря:
- Постой, постой! Тут есть одна барышня, ах, разумеется!
Просияла и, перекрестив Якова, отпустила его:
- Иди, Солёненький!
Утро было прохладное, росистое; вздыхал предрассветный ветер, зеленовато-жемчужное небо дышало запахом яблоков.
"Конечно, она это со зла наблудила, и надо жениться на ней, как только отец умрёт", - великодушно думал он и тут же вспомнил смешные слова Серафима Утешителя:
"Всякая девица - утопающая, за соломину хватается. Тут её и лови!"
Тревожила мысль о хладнокровном поручике, он не похож на соломинку, он обозлился и, вероятно, будет делать пакости. Но поручика должны отправить на войну. И даже о Носкове Якову Артамонову думалось спокойнее, хотя он, подозрительно оглядываясь, чутко прислушивался и сжимал в кармане ручку револьвера, - чаще всего Носков ловил Якова именно в эти часы.
Но прошло недели две, и страх пред охотником снова обнял Артамонова чадным дымом. В воскресенье, осматривая лес, купленный у Воропонова на сруб, Яков увидал Носкова, он пробирался сквозь чащу, увешанный капканами, с мешком за спиною.
- Счастливая встреча для вас, - сказал он, подходя, сняв фуражку; носил он её по-солдатски: с заломом верхнего круга на правую бровь и, снимая, брал не за козырёк, а за верх.
Не отвечая на его странное приветствие, в котором чувствовалась угроза, Яков сжал зубы и судорожно стиснул револьвер в кармане. Носков тоже молчал с минуту, расковыривал пальцем подкладку фуражки и не смотрел на Якова.
- Ну? - спросил Артамонов; Носков поднял собачьи глаза и, приглаживая дыбом стоявшие, жёсткие волосы, проговорил отчётливо:
- Ваша любовь, то есть Пелагея Андреевна, познакомилась с дочерью попа Сладкопевцева, так вы ей скажите, чтобы она это бросила.
- Почему?
- Так уж...
И, послушав звон колоколов в городе, охотник прибавил:
- Даю совет от души, желая добра. А вы мне подарите рубликов...
Он посмотрел в небо и сосчитал:
- Тридцать пять...
"Застрелить, собаку!" - думал Яков Артамонов, отсчитывая деньги.
Охотник взял бумажки, повернулся на кривых ногах, звякнув железом капканов, и, не надев фуражку, полез в чащу, а Яков почувствовал, что человек этот стал ещё более тяжко неприятен ему.
- Носков! - негромко позвал он, а когда тот остановился, полускрытый лапами ёлок, Яков предложил ему:
- Бросил бы ты это!
- Зачем? - спросил Носков, высунув голову вперёд, и Артамонову показалось, что в пустых глазах Носкова светится что-то боязливое или очень злое.
- Опасное дело, - объяснил Яков.
- Надо уметь, - сказал Носков, и глаза его погасли. - Для неумеющего всё опасно.
- Как хочешь.
- Против своей пользы говорите.
- Какая же тут польза, во вражде? - пробормотал Яков, жалея, что заговорил со шпионом.
"Туда же, - рассуждает, идиот..."
А Носков поучительно сказал:
- Без этого - не живут. У всякого - своя вражда, своя нужда. До свидания!
Он повернулся спиною к Якову и вломился в густую зелень елей. Послушав, как он шуршит колкими ветвями, как похрустывают сухие сучья, Яков быстро пошёл на просеку, где его ждала лошадь, запряжённая в дрожки, и погнал в город, к Полине.
- Вот - подлец! - почти радостно удивилась Полина. - Уже узнал, что она приходит ко мне? Скажите, пожалуйста!
- Зачем ты знакомишься с такими? - сердито упрекнул Яков, но она тоже сердито, дёргая жёлтый газовый шарфик на груди своей, затараторила:
- Во-первых - это надо для тебя же! А во-вторых - что же мне кошек, собак завести, Маврина? Я сижу одна, как в тюрьме, на улицу выйти не с кем. А она - интересная, она мне романы, журналы даёт, политикой занимается, обо всём рассказывает. Я с ней в гимназии у Поповой училась, потом мы разругались...
Тыкая его пальцем в плечо, она говорила всё более раздражённо:
- Ты воображаешь, что легко жить тайной любовницей? Сладкопевцева говорит, что любовница, как резиновые галоши, - нужна, когда грязно, вот! У неё роман с вашим доктором, и они это не скрывают, а ты меня прячешь, точно болячку, стыдишься, как будто я кривая или горбатая, а я - вовсе не урод...
- Погоди, - сказал Яков, - женюсь! Серьёзно говорю, хотя ты и свинья...
- Ещё вопрос, кто из нас свиноватее! - крикнула и ребячливо расхохоталась, повторяя: - Свиноватее, виноватее, - запуталась! Солёненький мой... Милый ты, не жадный! Другой бы - молчал; ведь тебе шпион этот полезен...
Как всегда, Яков ушёл от неё успокоенный, а через семь дней, рано утром табельщик Елагин, маленький, рябой, с кривым носом, сообщил, что на рассвете, когда ткачи ловили бреднем рыбу, ткач Мордвинов, пытаясь спасти тонувшего охотника Носкова, тоже едва не утоп и лёг в больницу. Слушая гнусавый доклад, Яков сидел, вытянув ноги для того, чтоб глубже спрятать руки в карманы, руки у него дрожали.
"Утопили", - думал он и, представляя себе добродушного Мордвинова, человека с мягким, бабьим лицом, не верил, чтоб этот человек мог убивать кого-то.
"Счастливый случай", - думал он, облегчённо вздыхая. Полина тоже согласилась, что это - счастливый случай.
- Конечно, - лучше так, - сказала она серьёзно нахмурясь, - потому что, если б как-нибудь иначе убивали его, - был бы шум.
Но - пожалела:
- Было бы интереснее поймать его, заставить раскаяться и - повесить или расстрелять. Ты читал...
- Ерунду говоришь, Полька, - прервал её Яков.
Прошло несколько тихих дней, Яков съездил в Воргород, возвратился, и Мирон, озабоченно морщась, сказал:
- У нас ещё какая-то грязная история; по предписанию из губернии Экке производит следствие о том, при каких условиях утонул этот охотник. Арестовал Мордвинова, Кирьякова, кочегара Кротова, шута горохового, - всех, кто ловил рыбу с охотником. У Мордвинова рожа поцарапана, ухо надорвано. В этом видят, кажется, нечто политическое... Не в надорванном ухе, конечно...
Он остановился у рояля, раскачивая пенснэ на пальце, глядя в угол прищуренными глазами. В измятой шведской куртке, в рыжеватых брюках и высоких, по колено, пыльных сапогах он был похож на машиниста; его костистые, гладко обритые щёки и подстриженные усы напоминали военного; мало подвижное лицо его почти не изменялось, что бы и как бы он ни говорил.
- Идиотское время! - раздумчиво говорил он. - Вот, влопались в новую войну. Воюем, как всегда, для отвода глаз от собственной глупости; воевать с глупостью - не умеем, нет сил. А все наши задачи пока - внутри страны. В крестьянской земле рабочая партия мечтает о захвате власти. В рядах этой партии - купеческий сын Илья Артамонов, человек сословия, призванного совершить великое дело промышленной и технической европеизации страны. Нелепость на нелепости! Измена интересам сословия должна бы караться как уголовное преступление, в сущности - это государственная измена... Я понимаю какого-нибудь интеллигента, Горицветова, который ни с чем не связан, которому некуда девать себя, потому что он бездарен, нетрудоспособен и может только читать, говорить; я вообще нахожу, что революционная деятельность в России - единственное дело для бездарных людей...
Якову казалось, что брат говорит, видя пред собою полную комнату людей, он всё более прищуривал глаза и наконец совсем закрыл их. Яков перестал слушать его речь, думая о своём: чем кончится следствие о смерти Носкова, как это заденет его, Якова?
Вошла беременная, похожая на комод, жена Мирона, осмотрела его и сказала усталым голосом:
- Поди, переоденься!
Мирон покорно взбросил пенснэ на нос и ушёл.
Через месяц приблизительно всех арестованных выпустили; Мирон строго, не допускающим возражений голосом, сказал Якову:
- Рассчитай всех.
