Виктор Миняйло - Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)
Но не верится мне, что большевиков так легко обвести вокруг пальца.
А пока Виктор Сергеевич, который и до революции не чурался порой мужицкого хлеба-соли, заходит к ним, заводит кумовство и родство, и чарку самогонки опрокинет, и ветчиной закусит, и при муже пышную хозяйку ущипнет за бок - и все считают его добрым и милым. И каждому, даже "комбедовцу", приятно посидеть за столом и на равных поразмышлять о хозяйственных делах не с кем-нибудь, а с сыном бывшего помещика пана Бубновского... Вот видите, он у меня чарку выпивает, в моей хате без шапки сидит и я его по-простецкому могу по плечу похлопать! Как равного! Вот что значит свобода!.. Не велика беда, если тайком и к жинке моей подкатится, только бы я не знал, ведь иначе придется ребра ему пересчитать, а это уже худо, потому как агроном - государственный человек, нужный для соввласти...
И поговаривают, что Виктор Сергеевич не прочь полакомиться чужой любовью, ибо после землеустройства, после бражных деньков в обществе землемера очень неохотно появляется в знакомых селах...
И подмывает меня открыть глаза Нине Витольдовне на эту сторону деятельности ее мужа, но знаю: обидится она насмерть - чистая душа, тихая голубица...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, где автор рассказывает, как поздней осенью
расцветает первая девичья весна
Степан возвратился из больницы в конце ноября. Яринка сдержала слово - приехала за ним сама.
Степан, немного сгорбленный, а потому смотревший вперед исподлобья, вышел из ворот больницы уже во всем своем - потертая шинелька, серая буденовка со следами споротой матерчатой звездочки, синие галифе и башмаки с обмотками.
- Н-ну... приехала! - с облегчением сказал он и радостно протянул к ней руки.
Яринка застыдилась.
- Ой, садитесь! - засуетилась, поправляя сено в передке телеги.
Раньше, как помнила Яринка, Степан прямо прыгал на телегу боком, а теперь влезал осторожно, становясь на ось переднего колеса и держась рукой за люшню.
И, лишь взяв вожжи в руки, почувствовал себя увереннее, тряхнул плечами, сдвинул буденовку на затылок, подмигнул почему-то Яринке, сидящей рядом с туго обтянутой юбкой вокруг колен, и зачмокал на коней.
- Эх, - сказал он, наклонясь к девушке, ибо телега уже грохотала по мостовой, - и коней вы с матерью не чистили. - И легонько хлестнул подручного, на крупе пролегла серая черта - след от кнута.
- Ой, и не говорите! - махнула рукой Яринка. - Так ждали вас, так ждали!
Степан улыбнулся.
- Ну, как там мать?
- Журится, - осторожно сказала Яринка. - Ходят к ворожейке, все выпадает вам казенный дом.
- Ну, понятно! А где ж еще я мог быть?
- Вы смеетесь, а маме вас жалко! Вы не думайте - по ночам плачут!
Долго молчали.
- А знаете, дядечка, Титаренков трусили. Приехали в шинелях, искали, все дырки мышиные пересчитали. Потому - должно, кто-то выказал - в дупле старой вербы, что на меже с Сидаками, нашли обрез. Даже смазанный. Только чей он, этот обрез, так никто и не знает. Забрали Данька Котосмала, а он божится, что ни сном ни духом ничего не ведает. А старуха Титаренчиха косы на себе рвала да бежала за возом до самого мосточка. Ну, через три дня Данько вернулся, смеется, - ищите, говорит, ищите, может, еще и орудию найдете!..
Ну, Данька отец вызволил. Ездили Кузьма Дмитриевич аж в уезд со своими бумагами за выставку - грамотами то есть. Ну, хозяин справный, все у него хорошо родит, наймитов не держит, и ничего худого за ним не замечено. Ну и пошутил там. "Середняк я, говорит, товарищи, одна торба спереди, другая - сзаду, а сам я - посредине..." Посмеялись там, погрозили пальцем да и отпустили Данька... А я его не отпустила бы! - Яринка сердито свела брови у переносицы. - Он такой... Дейчат обижает, - добавила она, опустив глаза. - А от таких добра не жди...
- И я не пустил бы, - сказал Степан. - Не по душе он мне. Усмешечка у него такая... будто знает про тебя что-то паскудное, да не хочет сказать... А тот обрез, верно, его все же... Вот не из кулаков он, а сын кулацкий...
- Ой, не скажите так при матери!.. Уж очень он им люб... Говорят хозяйский сын и красивый, мол, кудрявый! Мол, любая девка за него не глядя выскочила б!
- Ну, матери твоей - все козы в золоте. А я куркулей не люблю, хоть убей. У нас в голодуху они столько лиха натворили! Ну, и они меня так же любят...
- А Сашко Безуглый, главный комбед, в партию подал, - перевела Яринка разговор. - Ездил в волость с Ригором. А жена его плачет, говорит: теперь бандиты и ее с детьми поубивают. Ведь и детей перекрестят в коммуну.
- Глупости!
- Ой, не скажите! Сашко велел жене образа выкинуть. Чуть не подрались. Так потом теща их помирила. "Отдай, говорит, доченька, образа мне на сохранение, а как перемена власти, так опять заберешь. А может, говорит, и просветит его господь".
- Ну нет! - засмеялся Степан. - Кто только в большевики записался, того, видать, только смерть спишет. Они такие!
- А Ригор хочет и Ивана Ивановича записать в партию. "Вы, говорит, нутром уже давно большевик". А Иван Иванович смеются. "Я, говорят, пока еще только наполовину..." А чего б они это так?
- В коммуну тоже надо уверовать. Но не всякий на это способный.
- А вы?
- Я?.. Должно стать, верую. Потому - за нее воевал. И еще воевать буду. Как бы там мать твоя на это ни смотрела.
Яринка опечалилась.
После долгого молчания сказала:
- А сегодня вечером у нас представление. Про казака Назара Стодолю. И я пошла бы...
- Ну так в чем же дело?
- Мать не пускают. Говорят - рано тебе еще на вулицу. А вон все, что вместе со мной штыри группы закончили, уже и на вечерницы ходят. Еще и больше того - в читальню. А там такое... такое читают!.. И про любовь.
Степан засмеялся.
- Ну, не горюй. Я поговорю с матерью. Непременно.
- Вот спасибо вам! А то уже девки смеются с меня. "Лягушонок да лягушонок!" А они - девки!.. Хе!
- Ну, ну. Ты уже и вправду взрослая!
Яринка бросила на него беглый взгляд - не смеется ли. Потом поджала губы:
- Как работать - так девка, а как на вулицу...
- Ну сказал же тебе!
До самого дома Яринка сидела на телеге гордая и напряженная от счастья - даже отчим признал ее взрослой.
Поэтому со взрослым равнодушием смотрела, как мать бесстыдно повисла у Степана на шее, как вся сотрясалась от счастливого плача.
- Ой, Степушка! Ой, родной мой!..
А он бережно гладил ее спину, время от времени бросая быстрые взгляды на падчерицу, которая смотрела на мать строго, но без осуждения. Степан даже подморгнул Яринке - гляди, мол, как оно на свете бывает...
- Ну вот... вот... - бормотал он. - А ты бранила... И такой, мол, и сякой...
- Ой, не говори так... Не надо... Да разве ж я со зла?.. Ведь не чужой ты мне! Душой за тебя болею...
Яринка немного постояла и пошла распрягать лошадей, а мать со Степаном долго сидела на завалинке и что-то говорила и говорила слабым, виноватым и немного скрипучим от слез голосом. Потом позвала Яринку, отсчитала ей пятаками сорок копеек.
- Возьми, доченька, полбутылки. Да не мешкай.
Хотя и стыдно было идти Яринке за горилкой, но согласилась ради отчима.
Принесла посудину под полою кофтенки, небрежно стукнула о стол, подозрительно глянула на мать и Степана.
Мать собирала на стол полдник.
- Садись и ты, Яринка, - сказал Степан и поставил на стол три граненых стопки. Налил себе и жене полные, Яринке - половинку. - Пускай! властным движением остановил Софию, собравшуюся было возразить.
Яринка из любопытства - она уже считала себя вполне взрослой наклонилась к столу и рассматривала, как серебрится поверхность жидкости в чарке.
- За здоровье! - выше головы подняла стопку София.
- Будем! - подтвердил Степан и чокнулся с Яринкой.
Девушка покраснела от гордости - первая ее чарка! - попробовала, сморщилась, закашлялась и вытерла рот двумя пальцами.
- А, чтобы ты сказилась! - сказала не раз слышанное от взрослых женщин.
Мать с отчимом засмеялись и налили по второй.
- Ну, Степушка, это уже за то, чтоб тебя больше не брали в солдаты!
Степан посмотрел на жену строго и пристально.
- Нет уж, София, что там ни говори, а буду воевать за советскую власть, пока жив! - И, чтобы не оставить в ее душе сомнений, резко бросил содержимое чарки в рот. София болезненно сморщилась, а он, переводя разговор, сказал твердо: - Ну вот что, мать, Яринка у нас уже взрослая, начиная с сегодня будет ходить на улицу!
- Ой?!
- Да, так! - Степан, может впервые, тяжелым и властным взглядом хозяина посмотрел ей в глаза.
София приуныла. И не потому, что дочка выходила из-под ее власти, а оттого, что впервые почувствовала над собой подлинную мужскую власть.
И, прищуренными глазами взглянув на распылавшуюся от горделивого стыда дочку, на своего мужа, который не спускал с Яринки взгляда, не понятого ею до конца, подумала, что-то прикинула в уме и сказала тихо:
- Ну что ж... - И сильно прикусила сустав пальца. И размышляла о том, насколько ж мужчины глупы. Представляет, будто творит свою волю, а все это заранее уже обдумано и решено - в жениной мудрой голове...
