Ал Разумихин - Короткая жизнь
- Васил, Митю, а ну, взгляните поближе...
Гайдуки с ножами поползли по склону. Приводят. Нечистый его забери, опять пастух!
- Ты чего там, дед, шарил?
- Табаку искал.
За пазухой - турецкая куртка с серебряными позументами, кинжал, два ремня... Мародер!
- Пристрелить?
Следует пристрелить, да не поймет дикий старик, за что его расстреляют. Такой куртки у него отродясь не бывало, польстился на позументы, как сорока на оловянную пуговицу. Стар, глуп, нищ.
- Он нам в отцы годится, - амнистировал его Ботев. - Скройся, дед, и чтоб мы тебя больше здесь не видали.
...И опять тишина, невесомая, неощутимая.
- Отдыхайте, - говорит Ботев четникам. - Завтра опять бой.
Какой там сон между сражениями, а усталость берет свое. Ботев обходит часовых. Идет к обрыву бросить взгляд на турецкий лагерь. Потом заглядывает в пещеру, вызывая на совещание ближайших соратников.
Им четверым - Христо Ботеву, Георгию Апостолову, Петру Герцоговинцу и Николаю Обретенову - предстоит определить дальнейшие шаги.
- Так что, братья, будем ждать помощи из Врацы? Отстреливаться и ждать или уходить не медля, пробиваться?
- Куда? - спрашивает Герцоговинец.
Из кожаной сумки Ботев достает карту, разворачивает и указательным пальцем проводит невидимую линию.
- В Сербию.
- Полагаешь, помощи из Врацы не дождаться? - задумчиво переспрашивает Апостолов.
- Не дождаться, - утвердительно произносит Обретенов, отвечая и себе, и Апостолову.
Ботев соглашается:
- Надежды мало.
- А как пойдем? - спрашивает Апостолов.
- Разобьемся на небольшие группы, перебежками, не теряя друг друга из виду. Чета не должна распасться в движении. Если башибузуки оставят нас на некоторое время в покое, позволим людям отдохнуть еще часа два и двинемся в темноте.
Обретенов все же не выдерживает, спрашивает:
- Думаешь, удастся уйти?
Уверенность - первый шаг к победе, Ботев резок:
- Должно удаться!
Он еще раз пытливо всмотрелся в карту, бережно сложил по сгибам, но спрятал не в сумку, а у себя на груди - слишком дорог сейчас для них всех этот ориентир. Еще раз оглядел товарищей, намереваясь отправить и их отдыхать. И вдруг короткий, отрывистый треск нарушил тишину; Ботев поднял руку, будто хотел схватиться за грудь, и рухнул на землю.
- Христо! - не своим голосом закричал Апостолов.
И до чего же чутко спали четники, если их разбудил этот одинокий выстрел, - один, другой, третий начали подбегать.
- Турки?
- Атака?
- Кто стрелял?
Не сразу и поняли, что произошло.
Подбежал Войновский, бывший при Ботеве кем-то вроде начальника штаба.
- Как же вы не уберегли?!
Обретенов торопливо расстегивал на Ботеве куртку. Прицельный выстрел. Точное попадание в сердце. Пуля, вылетевшая, судя по всему, откуда-то из-за кустов, против которых стоял Ботев, пробила карту, рана едва заметна.
- Христо, Христо! - воскликнул Герцоговинец. - Ты же должен...
Он не договорил, что должен Ботев.
Случайность? Кто мог выстрелить? Перестрелка давно прекратилась, турок вблизи вроде бы не было. Или предательство? В решающий момент все решивший выстрел! Пулю сочтут случайной, потому что убийца не был обнаружен.
...Замешательство прошло. Все поняли, что остались без Ботева - без руководителя, без того, в кого верили, на кого надеялись.
Обретенов опустился возле павшего Ботева на колени, сложил на груди его руки.
Рядом с Ботевым валялась выпавшая из-под куртки карта. Войновский стряхнул с нее прилипшую землю и спрятал ее к себе за пазуху.
- Пойдем по его маршруту.
Апостолов указал на Ботева:
- Не оставим же мы его на растерзание?
- Быстро, - скомандовал Войновский. - Поднимайте.
Подняли тело Ботева - душа его оставалась с гайдуками, - понесли. Апостолов нашел выбоину в земле, близко от кустов.
- Положим здесь.
Не было ни лопат, ни кирок, ни даже штыков. Большинство четников было вооружено английскими охотничьими ружьями. А саблями с каменистой почвой не справиться. Не сговариваясь, осиротевшие четники кинулись в заросли шиповника. Колючки вонзались в ладони, никто не обращал на это внимания, наломали веток, забросали замолкшего Ботева охапками розовых цветов.
- А теперь за мной, - командует Войновский, указывая на свою грудь.Путь известен. Всем отступать к лесу!
Но сам идет не к лесу, а к обрывистому склону, где что-то медлят гайдуки, сторожившие подходы со стороны спуска. И тут пуля, вторая случайная пуля, - вы можете в это поверить? - вновь впивается в карту, спрятанную на груди Войновского, в карту, уже обагренную кровью Ботева.
...Всего нескольким человекам удалось ускользнуть в лес, прорвавшись сквозь окружение башибузуков. Утром турки на склонах нашли много убитых и семнадцать тяжело раненных четников. Им, еще живым, отрубили головы, запихали их в торбы и отвезли в Оряхово. Смотрите, мол, вот она, победа над бунтовщиками - семнадцать голов насажены на колья.
Семнадцать отрубленных голов, семнадцать гордых голов, семнадцать вознесенных в высоту голов не смотрят на своих палачей.
Смельчаки смотрят в будущее, видят Болгарию свободной, сильной, счастливой...
Среди раненых и убитых не нашли турки самого опасного своего врага. Куда он мог деться? Где ж он? Приказано искать! И находят. Не так уж трудно увидеть груду вянущих ветвей и на них поникшие цветы. Разбросаны ветви, затоптаны цветы. Это он!
И вот торопятся победители во Врацу. Им нужен город побольше, помноголюдней. Насажена голова на пику, и толпа озверелых солдат несет голову по улицам Врацы, сопровождая свое шествие довольными криками, улюлюканьем и нечеловеческим воем.
Апрельское восстание закончилось поражением. Но именно с него началось возрождение Болгарии. Бывает так: поражение кует победу!
...Не помню кто, кажется, доктор Судзиловский, сказал мне при встрече, что Ботев подло убит. Я этому не поверил и пошел к Каравеловым. Мои отношения с Любеном восстановились, хотя прежней задушевности в них не было. В этот раз он держался достойно и не без мужества.
- Да, это правда, - ответил он на мой молчаливый вопрос. - Христо мы потеряли.
Должен признать, известие о гибели Ботева совершенно выбило меня из колеи. Невыносимо пусто стало вокруг меня. Я даже не предполагал, как много значил для меня Христо. Даже Величка была для меня некоей ипостасью Ботева. А вместе они были Болгарией. Удивительно красивой и бесконечно страдающей.
Бухарест для меня опустел. Без Ботева и Велички я не находил себе места и потому решил ехать к себе домой.
Сборы были недолги. Оставалось проститься с тремя женщинами. За время пребывания здесь, как оказалось, круг моего общения не стал очень уж широк.
Первой из них была Наташа Каравелова. Душевная и сильная женщина.
- Вы правильно поступаете, Павел, что возвращаетесь на родину. Там вы найдете применение своим силам. Все-таки здесь вы были гостем... - она тут же смягчила сказанное: - Очень милым и приятным. Пройдет несколько лет, время залечит раны, и сердечные тоже, не грустите, быть может, вас снова потянет сюда. Мы рады будем встретиться с вами, и нам будет что вспомнить.
Затем пошел проститься с Венетой. Я, собственно, мало был с нею знаком. Даже разговаривать нам почти не доводилось. Но я не мог исчезнуть из Бухареста, не сказав ей хоть несколько слов.
Я подходил к знакомому дому с опаской - слишком глубока была рана, нанесенная судьбой матери и жене Ботева. Меня встретили сдержанно, но любезно, посещение мое восприняли почти как официальный визит: как если бы я пришел на похороны. Я отдавал последний долг дорогому для меня человеку, его семья соответственно этот долг принимала.
Мать Христо вскоре ушла, в соседней комнате, нетрудно было догадаться, попискивала крохотная Иванка, и бабушка отправилась к внучке. Заглянул в комнату маленький Димитр, посмотрел на меня с мимолетным любопытством и тоже ушел к бабушке.
- Я хотел выразить вам...
- Не надо, - мягко остановила меня Венета. - Все понятно.
- Вот, собрался домой.
- Обратно в Россию?
- Да, к себе в деревню.
Мне трудно было обмениваться с ней общими фразами, а иных слов для выражения чувств не находилось. Мы простились, чтобы никогда уже больше не встретиться.
К третьей женщине и идти было не надо. С Йорданкой Добревой мы встречались и без того несколько раз на дню... и почти ни о чем не разговаривали. Она по-прежнему кормила меня обедами, по-прежнему подолгу сидела за вышивкой, по-прежнему молилась.
- Матушка, - обратился я к ней перед отъездом. - Я собрался в Россию.
- Добрый тебе путь, Павел, - спокойно отвечала Йорданка. - Здесь тебе все одно делать нечего, а там ты, может быть, еще найдешь свое счастье.
- Ах, матушка, - сказал я со вздохом. - Счастье мое находится по ту сторону Дуная.
- Или несчастье, если ты ее до сих пор любишь. Вряд ли тебе суждено ее видеть.
