Иван Шмелев - Том 3. Рождество в Москве

Ввалились и видим: на часиках – без четверти 3. На столе скатерка, хлеб пшеничный, бу-ты-лочка… «Кагору», церковного, – какая предусмотрительность! – поднос со стаканами… и калечная старушенция, бессонная, тащит старенький самоварчик, из которого такими веселыми клубами пар, и из дырки на крышке хлюпает. Чудесная эта музыка для замерзшего путника, это всхлипыванье бурлящего самоварчика.

И стал нам попик Семен рассказывать… сказку-быль.

Лег он рано, в восьмом часу. С бурана разморило. И когда засыпал – подумал: «не дай Бог, ежели кого захватит такой метелью»… И еще подумал: «надо бы звонить, мужикам сказать… Василий сторож стар, трудно ему в такую бурю». И заснул. И вот слышит во сне «глас в нощи»: «батюшка Симеон, велел бы ты звонить, путники с дороги сбились». И тут проснулся попик. Послушал – шумит метель, не дай Бог. Обуваться надо, одеваться, в метель идти к сторожке, будить Василия… Тут его повалило, и он заснул. И слышит опять голос, настойчивый: «что же ты не звонишь? путники с пути сбились, замерзают! иди, вели сторожу, звонил чтобы!..» Проснулся попик, подумал: «это мысли мои шумят, вчера я думал… а надо бы звонить»… И опять будто в соблазн ему: «кто в такую погоду ездит, только народ взбулгачишь… не охота с постели подыматься. Василия будить надо, серчать будет…» И так разморило сном, что перекрестился попик, прочитал молитву о плавающих и путешествующих и пригрелся, уснул опять. И вот в третий раз «глас в нощи», строгий-строгий: «ты что же, поп? путники замерзают… звони сейчас же!» Тут попик Семен – с постели, валенки надел, шубенку накинул, разбудил старушку калечную, наказал ставить самовар, а сам побежал сторожа будить – звонить. Старушка спрашивает, чего ты, батюшка, ни свет ни заря чаю запросил, а попик ей: «гости сейчас будут, чайком отогреть надо!» И такая в нем вера возгорелась, что поставил на окошко восковую свечку и отворил ставню. И поджидал, молясь, у окна. И путники добрели, – «по гласу в нощи», во славу Господа.

Март, 1937

Париж

Свет вечный

Ивану Александровичу Ильину

Подспудностью душевной знаю: вдруг постиг, прозрел.

Там я был землемером. На землемера у нас смотрели, как на зубного техника или телеграфиста. Мой кругозор не так уж узок. Я окончил институт, на инженера. Познал и Лобачевского, знаком и с логикой, – есть навык думать. С цепью и астролябией, в командировках, исколесил Россию. Всегда с народом. В понятые к нам не выбирают «желтоглазых». С отборными работал, опыт есть. Все это пригодилось. Осел губернским землемером в В. До тех двух «встреч» о «выводах» не думал. А кто их делал? Слишком мы были безоглядны. «Аршином общим не измерить», – какие еще выводы! Оказалось…! От «октября», как и большинство, я впал в отчаянье и думал – все погибло! И вот та знаменательная встреча, последняя. Прозрел. И увидал не плоскость для обмера, а глубину… про-стран-ство. Россия… – «геометрия в пространстве». Всмотрелся, и…-

Первая «встреча» – как бы пролог. Случилось это года за четыре до войны.

В марте, в распутицу, пришлось мне выехать в уезд по экстреннему делу, для сверки планов. Требовал Сенат. С неделю провозился в земстве, распутал «неувязку», спешил к семье. А по дороге завернул в одно поместье – получил должок за обмежевку, пятьсот рублей. Получил, и парой земских, гусем, пустился к станции. Только что провели узкоколейку, и поезда ходили редко: опоздал – жди сутки. Оставалось времени в обрез, и я махнул проселком, выигрывал версты четыре. И дорога, думалось, не так разбита. Мой ямщик был пришлый новичок, я задремал и прозевал, где надо поворачивать на тракт. Пришлось крутиться, и вымахнули мы на тракт – на старый только, давно забытый. И оказались верст за пять дальше от нужного нам пункта. Вижу, что опоздал на поезд. А уж смеркалось. Попались мужи

ки, из леса. Смеются: «а еще землемер! Ночевать в лесу, не миновать… а то валяй к „Упору“, он пригреет!» Ямщик не знает, что за «Упор». Мужики смеются: «узнаешь, жарь прямо – и упрешься… на всем тракту, один верст на пятнадцать. Все перебрались на новый, один он тут бобылит, поджидает вас».

И тут я вспомнил. Про этот двор я слышал. Про Упорова ходили слухи. Мужик был поперечный и закрытый. Вдруг занялся лесом, завел с десяток лошадей. Но главное, что вызывало толки, – почему остался на «старинке», где проезжали редко. Говорили – печатает фальшивки, с конокрадами мухлюет, – лошадей-то он вдруг завел. Места глухие, лес на сотню верст. С первой смуты стало особенно неладно: почту ограбили, помещицу убили, года два орудовала шайка беглого Капцова. Говорили, что он один справляется: четверо сынов, в него, все стоеросы, нелюдимы, – «живая шайка». Но было и другое: ревнитель к церкви! Евангелие пожертвовал, большое, в серебряном окладе, паникадило справил, образ соорудил Михал-Архангелу, – Михайлой его звали, – «сталоть, грехи замаливает». Было и еще, почему я вспомнил про «Упора»: «упоровское дело». Упоров подбил односельчан на тяжбу с помещиками, из-за «отрезков», десятин пять-шесть, где оказалась залежь глины, не хуже «гжельской». Предлагал взбодрить завод посудный. Дело тянулось долго. Упоров просудил тысячи полторы своих-и проиграл. Мужики валили на «Упора»: стакнулся с господами, с того и деньги. Еще до назначения меня губерцским землемером много крови испортило чертежной нашей это «упоровское дело». После я разобрался в экспертизе, нашел ошибку на генеральном плане, но было поздно: Сенат решил не в пользу мужиков. И вот судьба меня столкнула с этим «темным».

Стемнело, когда мы добрались до постоялого двора у леса. Ни огонька, ворота на запоре. Стучим. Голос со двора, крутой: «кто?» Просим, не даст ли лошадей до пункта, а пока чайку напьемся. Я передумал: взять лошадей до пункта, а там, на земских, в В. – выгадаю полсуток, чем ждать до завтрашнего вечера на станции. «Не дам, весь день дрова возили». Вдвое предлагал, – «не дам, животину жаль, чай, мне». Самовар можно. Въехали.

Мужик серьезный, богатырь, глаза воловьи, с голубинкой. Напомнил Александра III – русой бородой, залысиной, всем обликом, спокойствием солидным. Проседь в

бороде. В доме чистота, образа с подзором, лампадка у Распятия. Двор просторный, забит санями. Парни – все рослые, здоровые все молодцы, заняты уборкой лошадей. Никто ни слова, будто в монастыре. Порядок, строгость, – хозяйственность. Хозяйка молчаливая, высокая, под стать Упору, в черном платке, – старообрядкой, властная такая. Я подумал: «Марфа-Посадница». Вносит самовар, все молча. Прошу яишенку-глазунью, – нет яичек, куры недавно занеслись, к Светлому Дню самим. Огурчиков, капустки можно. А я проголодался. Ни сметаны, ни творогу: самим. Мой возница чай дует с хлебушком, огурчика дала хозяйка. Ну, своим запасом обойдемся.

А я вез к празднику пять фунтов колбасы, «салями», в М. купил: славилось то место колбасой. Старуха немка, колбасница, – как она в М. попала! – приготовляла замечательную колбасу, на всю губернию гремела. Что она припускала… ну, необычайно была душистая, коньячный пряник! Бывало за один присест фунт съешь. Вынул я «салями» – и приступил. Колбасища была аршинная, в серебряной бумажке. Сразу – дух такой, заманный, с перцом… – завод колбасный! Ямщик мой, слышу, носом так, от раздражения. Зубровки выпил, закусываю с аппетитом… – хозяин входит, увидал. «Что ж ты это, барин, колбасу ешь, да еще под образами… так негоже». Вот неожиданность, на постоялом! Почему негоже? – «Нонче те и в трактире не подадут на людях, разве уж самые корыстолюбцы. Горница тут у нас, с постоем я покончил, знакомые когда заедут – принимаем, либо вот-во в неурочь, как ты». И строго так, с укором. Вспомнил тут я, что пост, Страстная. В шутку обернул: «в пути, мол, разрешается». – «Нонче и в пути не разрешается беспутье… какой день нонче? страшной! Великий Пяток, Христа распяли! иль ты не православный, Христа не знаешь?!» Пони-ма-ете..! Стало мне перед ним неловко. Говорю: «не то грех, что в уста, а что из уст». А он, с нажимом: «что в уста, то и из устов». Мудрец. «С того и все у нас, с поблажки, правилов не держим. С того и смута у нас была. Народ от страха отучают, от порядка, – пути не будет. У нас доктор земский, дурак, говорит… слыхали! – никакого Бога нету! Вот, в гласные члены буду выбираться, сор-то повыметем, наведем порядки. Есть у нас мужики. Ты вот земномер… какая же у вас там правда?! У нас от верного планту барину шесть десятин посудной глины оттягали! Не оставлю дела, до царя дойду. Сенат-рассенат ихний – закон ломает! Ай и правду сгноили всю?» Осерчал и вышел.

Взяло меня раздумье. Кто он? Правильный или плутяга благочестием прикрылся? Слухи-то. И вот что еще приметил. Как говорил с хозяином, молодцы его все заходили. Зайдет один, глянет на меня быком таким, – будто ведро берет. Другой заглянет – узду повесит. Все побывали, поглядели. И все как на подбор, гвардейцы. Будто… разглядывают, глазами по пожиткам шарят. Тревожное меня кольнуло. Слухи-то…