Я не прощаюсь - Хан Ган
Вряд ли она зовёт меня в тот дом. «Куда?» – хотела я спросить, как только она прислала мне адрес какой-то больницы. Потом она снова переспросила:
«Сможешь сейчас приехать?»
Вслед пришло ещё одно сообщение:
«Нужно прийти с удостоверением личности».
Нужно ли мне зайти домой? На мне огромный пуховик, но вроде чистый. В кармане у меня карточка, с которой, если что, сниму деньги, и регистрационная карточка[9]. Я прошла пол-остановки в сторону вокзала, где останавливались таксисты, когда мимо проезжало пустое такси, и я вытянула руку.
* * *
Первое, что мне бросилось в глаза, это тёмные буквы на плакате, покрытом пылью – «Лучшая в стране!». Я заплатила за такси и направилась ко входу в больницу. Странно, раз это лучшая хирургическая больница, почему я никогда о ней не слышала? Вращающиеся двери вели в старый вестибюль с мрачным освещением, где стены были обставлены фотографиями отрезанных пальцев ног и рук. Я попыталась преодолеть своё отвращение и решила вглядеться в фото. Может, они просто показались страшными? Но нет, совсем наоборот – чем больше я на них смотрела, тем противнее себя ощущала. Отводя взгляд от них вправо, я наткнулась на другие фотографии – с теми же пальцами, но уже пришитыми обратно к конечностям. Между ними был сильный контраст в цвете кожи – явно из-за операций.
Значит, у Инсон произошло что-то похожее в мастерской? И поэтому она в этой больнице?
Есть определённый вид людей, которые сами вершат свою судьбу. Они уверенно принимают выборы, на которые не способны другие, и делают всё возможное, чтобы справиться с последствиями этих выборов. Таких людей трудно чем-то удивить. Инсон в университете училась искусству фотографии и где-то в двадцать пять начала заниматься документальными фильмами. Доход не особо позволял оплачивать счета, тем не менее она упорна посвящала себя этому делу почти десять лет. Ей, конечно, иногда попадалась работа с хорошей оплатой, но всю выручку с неё она сразу же тратила на фильмы, поэтому всегда жила в бедности – много экономила, мало ела. Всегда носила с собой скромный домашний обед в контейнере, косметикой не пользовалась, сама стригла себе волосы. К единственной куртке и пальто из одного комплекта она пришила кардиганы, чтобы было потеплее. Самое интересное, что такие замашки всегда почему-то выглядели естественно и даже круто.
Первым короткометражным фильмом Инсон, который получил хорошие отзывы, был тот, в котором она ходила по вьетнамским деревням и брала интервью у жертв сексуального насилия со стороны корейских солдат[10]. Снимали его два года. С густыми джунглями вокруг и палящим солнцем при просмотре казалось, что главная героиня фильма – это сама природа, атмосфера была уникальная. За этот фильм частный культурный фонд наградил Инсон средствами на съёмку следующего фильма. Со сравнительно крупным бюджетом в следующей работе Инсон рассказала историю страдающей от маразма бабушки, которая участвовала в деятельности армии, сражавшейся за государственную независимость[11] в Маньчжурии в 1940-х годах. Действие разворачивается зимой на фоне тишины просторных маньчжурских полей – бабушке помогает передвигаться её дочь, даже внутри своего дома она не обходится без трости, а её глаза – пусты, изо рта – ни слова – воплощение окружающей природы. В качестве следующего фильма все снова ожидали ленту, повествующую об исторических событиях, но Инсон всех удивила – она решила взять интервью у себя. Камера запечатлела лишь её размытый силуэт – колени, руки и тень. Инсон говорила так медленно, что было действительно трудно узнать её голос. Интервью периодически прерывалось чёрно-белыми кадрами с Чеджудо 1948 года, между ответами Инсон иногда застывала мёртвая тишина, а на затемнённых белых стенах порой вспыхивали блики – такой способ повествования Инсон сохранила и в последующих фильмах: зритель ждёт каких-то ярких эмоций, однако автор поражает его замешательством и разочарованием. Инсон планировала склеить полнометражную ленту из трёх снятых короткометражных фильмов – «Триптих», но по какой-то причине забросила это дело и поступила на учёбу в государственную школу плотницкого дела.
С тех пор Инсон любила периодически ходить в свою мастерскую рядом с домом. По выходным она могла запереться в ней на несколько дней, нарезая и перевязывая доски, из которых потом получалась домашняя мебель. Трудно было поверить в то, что она так просто бросила кино ради плотницкого дела, и в то, что она переехала приглядывать за матерью на Чеджудо, так и не закончив школу. Мне казалось, что Инсон съездит к матери ненадолго и вернётся обратно снимать кино, однако, вопреки моим ожиданиям, как только она приехала на Чеджудо, она соорудила целый амбар для мандаринов. Примерно в то же время состояние её матери ухудшилось до такой степени, что Инсон приходилось всегда находиться рядом с её кроватью. Туда, во внутреннюю часть дома в коридор, Инсон принесла маленький рабочий стол, на котором она ручным рубанком и стамеской изготавливала ложки, подносы, разделочные доски, поварёшки и другие мелкие изделия, смазывая их маслом. В свою, уже запылённую, мастерскую она вернулась только после того, как её мать покинула этот мир.
Инсон была худой, но со своим ростом в метр семьдесят она с лёгкостью таскала оборудование на съёмочной площадке. Так что хоть я и удивилась тому, что она стала
