Зеленые тетради. Записные книжки 1950–1990-х - Леонид Генрихович Зорин

Ницше говорил, что героизм – это добрая воля к абсолютной самопогибели; вполне гуманистический взгляд, не так уж далеко отстоящий от взгляда на этот предмет Беккариа. Пример незаслуженной репутации, заработанной бедным Фридрихом в процессе мучительных выяснений своих отношений с собственной личностью. Я уж не говорю о том, что его интеллектуальным наследием манипулировали негодяи. (Комментарий, сделанный в 1990-х: «Вспоминается болгарский сатирик: «Если мерзавцу по вкусу Бетховен, разве Бетховен в этом виновен?»)

Старая, всеми забытая дама, счастливая даже от стертого грошика притворного чужого внимания, бурно и жалко самоутверждается, старается «сохранить лицо»: «Могла бы замолвить за вас словечко этому монстру. Но нет… не стану. Еще зазнается. Много чести». Просто сердце щемит от жалости.

Интерлюдия

Драматург К. – полный, плотный, гололобый, с выпученными круглыми глазами. Переделывает вместе с двумя или тремя сподвижниками тексты старых оперетт. Простодушен, незлобив, приходится племянником артистке Малого театра Турчаниновой. Справедливо считает этот факт основным своим достоинством и то и дело напоминает о нем.

«Тетя – великая актриса, поэтому я и пришел в театр – уверен, тут сработали гены. Когда я изучаю жизнь, я мыслю сценическими образами. Недавно я ездил по Балтфлоту. Отличная поездка, отличные люди. Они, знаете, окрылили меня. Я очень быстро создал комедию. Музыку написал Терешин. Очень удачно, очень певуче. Довольно быстро пьесу поставил передвижной театр музыкальной комедии. И надо сказать, отлично поставил. Искренние, увлеченные люди, преданные своему делу – мой текст для них сразу же стал своим. Вообще говоря, эту комедию надо было сыграть в драматическом театре – она глубже, чем требуется оперетте, она проблемней, концептуальней. Но это уже другая епархия, нужно, стало быть, идти мне к чиновникам, чтобы ее рекомендовали. Согласитесь, в этом есть унизительное – художник не должен бить челом. Но, видимо, этого не избежать. Вот и Островский на это жаловался».

Даже Толстой с его бесстрашием не смог описать «арзамасскую ночь». В прошлом столетии был рубеж, перед которым перо останавливалось. В двадцатом перечитали Руссо и вспомнили: искренность – примета таланта. Однако откровенность не искренность. Искренность свободна от позы и, уж тем более, от расчета.

Критик (благодушно). Зачем так подробно, так обстоятельно? Пользуйтесь всегда синекдохой.

Покой неизменно эстетичен – как в жизни, так и в литературе.

Время – величина влиятельная. Террор Сталина дисциплинировал дух и заметно отрезвлял небожителей. Потусторонний Андрей Белый уж так был свободен в своем парении! Однако при всей своей астральности написал очень взвешенные мемуары – встал перед властью по стойке «смирно».

Уж этот пассионарный Брехт! «Для искусства «беспартийность» означает только принадлежность к правящей партии». Дай ему волю, он всех решительно заставил бы обличать, сокрушать, бороться, освобождать человечество. С каждым днем все больше я отдаляюсь от этих идейных гедонистов и сладострастных идеологов.

Маркс сказал, что «поэты нуждаются в большой ласке» и призвал пролетариев всех стран соединиться – построить общество, в котором, при случае, поэтов будут отстреливать. Гейне понял это мгновенно, но – по интеллигентской традиции – выразил готовность отдать страницы своих стихов под пакетики для обертки. Общепринятые правила хорошего тона подчиняют самые светлые головы.

Фразочка в духе литературных франтов: «На весь этот целокупный мир обрушился целодневный дождь».

Система выработала особый тип руководящего функционера. Считается, что все эти люди и день и ночь решают проблемы – экономики, обороны, промышленности, пропаганды – десятки разных проблем! Вздор. Все летит ко всем чертям. Проблема у них всегда одна – как-нибудь усидеть на месте. Ей они посвящают все силы, с утра до вечера, без выходных. Наоборот, по воскресеньям, выезжая компаниями на травку, встречаясь в баньках с себе подобными, намыливая бедра и ляжки, они делают главные шаги, запасаются связями и информацией. Боятся уезжать в отпуска, тут-то и могут выгнать в шею. Вот так и идет бессонная жизнь, в которой геракловыми усилиями решается эта всеобнимающая, эта Единственная Проблема.

Литераторская тяга к возвышенности: им мало того, что Парнас – гора, они и на нем возводят Олимп.

Незабываемый артист Николай Мариусович Радин начинал пить в полную силу на третий день своих возлияний. Однажды, в ночь на четвертое утро неутомимого застолья, он неожиданно громко вскрикнул, остановившимися глазами впился в испуганных собутыльников.

– Братцы, – крикнул он, – утром ко мне мать в гости придет. Слышите? Мать.

– Ну и что же? Придет и уйдет.

– Братцы, я вас Богом молю… Вы только молчите… дело нехитрое, молчите, и только, а я уж сам… Вы только молчите… Прошу вас… Можете вы для меня помолчать?

– Коля, ну что ты… Ну, помолчим. Эка трудность… Чего для друга не сделаешь…

– Ну, я вас прошу, я вас умоляю…

– Да что умолять-то? Сказал значит, все.

Но тем не менее несколько раз за эту ночь он нервно упрашивал:

– Ну, очень, ну, я вас очень прошу. Ну, помолчите вы ради Христа… Ради меня… Ну, помолчите… Всего и делов-то… Ну, если так надо…

– Да, Коля… да что с тобой… Да ради тебя… Да мы и не то… Не сомневайся.

– Братцы… дружочки… мама… Поймите.

– Да поняли. Чего ж не понять?

– Так поклянитесь.

– Коля, клянемся! Вот тебе крест! Ну, с Богом, поехали…

Все время Радин нервно прислушивался – идет ли? Вот наконец – шаги!

– Братцы! Она! Братцы, родные, я вас просил… Вы поклялись!

– Конечно. Клялись. Кто ж отрицает?

– Только молчите! И – все. Ни гугу!

Стук. В комнату входит очень опрятная, хрупкая, древняя старушка.

– Здравствуй, мамочка!

– Здравствуй, Коленька. Очень рада тебя увидеть. Да ты, мой друг, кажется, не один.

– Только что, мамочка, мы воротились с ночной репетиции. Вот и решили выпить по чашечке кофе. Устали.

– Рада, Коленька, видеть твоих товарищей. Очень устали?

– Устали, мамочка. Вот и решили – по чашечке кофе… В этом ведь, право, худого нет?

– Да, но уставшему человеку, может быть, и несколько вредно, несколько возбуждает нервы. Тебе бы не мешало соснуть.

– Так мы и сделаем… Всенепременно… мамочка, я так рад тебя видеть…

Артист Коновалов (лет через двадцать он прославится ролью Антона Ивановича в фильме «Антон Иванович сердится») внезапно бросился на колени, смачно причмокнул кончики пальцев и завопил простуженным басом:

– Мамуся!!

Радин – в полном отчаянье, горько, убито махнув рукой:

– Все пропало! К е…ной матери!

Заняв высокое положение, допущенный в круг вершителей судеб, он все улыбался, даже без повода – стало ясно,