Тропы, которые я выбрала. Повести - Валерия Дмитриевна Фролова
Мне хотелось её рядом, когда мы летели в самолёте — я сильно боюсь летать. Но только в процессе полёта стало понятно, что она летит в пустоту, то есть ко мне. И останется надолго.
— Лицо попроще сделай, щас прыщ выдавишь таким напряжением лба.
— Ну у тебя и остроты.
— Остроты… ха-ха-ха… остроты! Че за слово?
— Почему ты иногда себя так ведёшь?
— Как быдло?
— Ну… да.
— Потому что я не считаю себя выше других, зазнайка. Тебе бы тоже поучиться.
— Спасибо. Учту.
Мы помолчали, пережёвывая баранину.
— Кстати, я хочу улететь в Москву.
Это я сказала.
— Поживёшь без меня немного?
И это.
— Ты дурочка?
А вот это уже не я.
— Пошли, нам надо ещё машину отогнать в гараж. Не будет же она здесь под окнами стоять. Ты всё равно не сядешь в неё, пока я не вернусь.
— Дай мне денег, я полечу с тобой.
— Зачем? Наслаждайся здесь без меня. Я тебе даже квартиру оставляю.
— Ну, глупая, что ты задумала?
— Ничего.
Я задумала побег.
* * *
Я наблюдательница. Маме это всегда не нравилось. Но когда я стою перед ней с чемоданом, упирающимся в ногу, что я ещё могу? Только наблюдать, как мало-помалу она собирает своё привычное выражение лица, чтобы ничего не показать.
Конечно, я наблюдательница. Я должна различать всё, чтобы ничего не прошло мимо. А ведь многое может пройти. Например, как у неё тушь течёт. Без этого не поймёшь — она рада.
— Привет-привет.
— Ну, привет, взрослая дочь.
— Я поживу?
— Живи, кто тебе запрещает.
И я стала жить. Только домой старалась не возвращаться до ночи и, пока она спала, тихо шла до своей кровати прямо в обуви, чтобы в комнате закрыть дверь, разуться, свесить одежду на стул и уснуть совершенно голой — может быть, только в одних трусах. Чтобы наутро она знала, что заходить нельзя. Нагота казалась священнее личного пространства.
Опрометчиво было улетать вот так. Она мне ничего не писала — я не знала её номера, не давала ей свой. Если она захочет украсть ключи от квартиры, я не узнаю тоже. Машину? Пожалуйста. В конце концов, может быть, она только притворялась, что не умеет водить. Я не могла знать этого наверняка, как и всего остального — мы редко говорили по существу.
Я сравнивала её и себя, стоя утром перед зеркалом, когда мама уже покидала дом и шла работать. Что нас такого отличает? Я постаралась выписать это, чтобы не забыть, но с каждым днём её признаки переставали чётко мне являться, и в итоге сливались со мной. Я выписала вот что:
— разные носы;
— цвет волос красивее, светлее;
— худоба.
Не слишком-то точные приметы.
В итоге мне стало казаться, что она — это та же я, и я раздвоилась в пространстве, чтобы существовать одновременно в двух городах. Это меня успокаивало, ведь себе я верила. Отчасти.
Бабушка звонила иногда. Просила навестить Егора, раз уж я улетела. Я ей пообещала, но всё никак не могла собраться. Со стороны всё выглядело так, будто я о нём забыла и предпочту провести время со старыми друзьями, которых на самом деле я уже не очень-то, в общем, любила.
Мне кажется, здесь нельзя останавливаться. Я ловлю дни, чтобы они быстрее проходили — тяну их, тяну, прилагая усилия, чтобы оторвать резче.
Я решила быть здесь месяц. Просто так. Хочется обозначить срок. Так рождается смысл — что-нибудь выдумываешь, а потом этого ждёшь. Помогает не впасть в бессмыслицу.
Что она там, интересно, делает? Может ли она уйти в запой и разгромить квартиру? Выдумывает ли она свой смысл? Ждёт ли моего необозначенного возвращения?
Месяц — это не слишком долго?
Впрочем, это неважно.
Когда сегодня разгорелось окно солнцем, я хотела встать и крикнуть маму — хотя, конечно, знала, что она уже ушла. Но что-то во мне такое проснулось, не требующее отлагательств. Мама отказалась оказаться здесь — ей не позволила привычная бытовая жизнь, забрав её у меня давно.
Ну и ладно. В конце концов, я же ведь не болею. Я только болея могу претендовать на сироп от кашля или чай с малиновым вареньем.
На самом деле, она многое пережила.
Ладно, я поеду к Егору.
Егор чуть дальше от дома, чем я помнила. Но память вещь такая — размывающая расстояния. Мне казалось, что я шла до него пешком, а на деле ехала на машине вместе с мамой — просто в тот день так жгло, что даже пять минут на солнце становились пятьюдесятью.
Кто-нибудь обязательно должен был умереть. Так вышло, что это Егор.
Когда кто-нибудь умирает, с одной стороны, становится страшно: они все умрут. А с другой — нет, так быстро они не умрут. Наоборот, останутся ещё, потому что не могут — один за одним. В новостях — могут. Рядом — нет.
В каком-то смысле смерть — это оберег.
Конечно, от этого не легче.
Может быть, мне просто хочется верить, что если бы не он — то я. Иногда я думаю, кто из нас на самом деле был предназначен, смогли ли мы обмануть судьбу.
Если смогли — значит, шалость удалась. Наша последняя шалость.
Но если нет — я хотя бы жива.
Прости, Егор. Зато я несу тебе цветы.
Не помню, чтобы ты их любил. Но жизнь идёт, вкусы меняются, правда?
Я вот теперь больше хочу жить в том городе, о котором никогда не вспоминала, только если как о дыре, но ты и сам знаешь, мы с тобой говорили.
Бабушка говорит, что надо кланяться и, прощаясь, говорить:
— Мы к тебе будем ходить, а ты к нам не приходи.
Но, в общем-то, Егор, заходи, если хочешь. Я пока сплю в нашей комнате, ну, ты знаешь. Мне есть, что тебе рассказать.
Пожалуйста, приходи.
Мы как-то спорили, кто из нас заболеет раком. Я говорила, что точно я, потому что я и так вечно в школе болела и уже привычная. Егор говорил, что он — потому что рак будет целиться в меня, но промахнётся, как это обычно бывает, и попадёт к тому, кто всех ближе, то есть к нему.
Потом раком заболел мой дедушка и мы перестали спорить. Решили, что это глупо. А однажды мне Егор рассказал, что у его мамы была шизофрения и она передается по наследству, так что ему всё равно лучше умереть от рака, прям как моему дедушке.
Дедушка тогда ещё не умер, поэтому я обиделась на Егора и мы не разговаривали несколько недель.
