Птицы войны - Ольга Леонидовна Погодина-Кузмина
— Этот парень говорил жене, что их вынуждают рисковать, вылеты становятся все опаснее. Он хотел уволиться, но не успел. Я пыталась узнать об этом подразделении F, но везде — в министерствах, правительстве, в дирекции аэродрома — все говорят, что такой структуры у них нет и не было.
Трубка Ярвинена погасла, он придвинул большую керамическую пепельницу, которая от табачного пепла давно из рыжей превратилась в серую.
— Даже не знаю, что тебе сказать на это…
— У меня есть интервью, ответы из военного министерства…
Хильда поспешно достала из своего портфельчика бумаги — записи разговоров, план аэродрома, вырезки из шведских газет. Нужно было доказать, что она провела серьезное расследование и объективно рассмотрела проблему.
Тесемки как назло не поддавались, Хильда дернула со всей силы, и плотно набитая картонная папка разорвалась по шву — бумаги вывалились на пол, разлетелись по кабинету. Саволайнен и Линд бросились собирать упавшие листки. Хильда едва сдерживала слезы.
— Все шведские газеты отказались заниматься нашим делом! Но вы, вы можете дать этот материал… Вот, я все записала! Здесь фотографии… рассказы людей… Один из инженеров вел дневник, жена обещала, что передаст его мне, если я договорюсь о публикации…
Повисла пауза. Ярвинен тяжело поднялся из-за стола, подошел к Хильде, взял ее за плечи своими большими жилистыми ручищами.
— Ты смелая девочка, Хильда. И хорошая журналистка. Но мы не будем заниматься этой темой. Я говорил с нашим министром печати, звонил в Москву. Они не хотят обнародовать эту информацию… Прости.
Хильда, запрокинув голову, сквозь пелену слез смотрела на «дядюшку Ярвинена», как называли его машинистки.
— Но ведь это люди! Восемь человек экипажа… И среди них мой брат. Что с ними стало? Я должна узнать правду…
Ярвинен тихонько сжал ее плечо, отвернулся. Линд сочувственно шмыгнул своим утиным носом.
— Хильда, слезами горю не поможешь. Давай рассуждать спокойно. Стокгольм никогда не признает, что занимался разведывательной деятельностью для американцев. Если самолет захватили русские — заставили сесть на своем аэродроме, — возможно, экипаж предложат обменять…
— Такие случаи были, — оживился Саволайнен. — Мы можем сделать запрос через МИД…
— Не можем! — оборвал его Ярвинен. — И не будем касаться этой темы!
Он резко повернулся к Хильде.
— Ты понимаешь, какие силы тут замешаны? На носу открытие Олимпиады, никому не нужен международный скандал! Дипломаты обменяются нотами, родным выплатят пенсии. А потом, лет через семьдесят, может быть, правда всплывет…
Хильда проглотила слезы, собрала, сунула папку с документами в портфельчик. Она чувствовала себя униженной, и в сердце поднималась злость — на Ярвинена, на молчащего Матиаса, на все правительства и государства мира.
— Ваше дело! — она встряхнула волосами и вздернула свой круглый, крепкий подбородок. — Я знаю, за такой материал ухватятся в любой редакции! Это будет сенсация! А вы еще пожалеете, что оказались банальными трусами.
Чеканя шаг квадратными каблуками туфель, Хильда вышла в коридор. Слезы снова подступили к глазам, и она шагала, не видя ничего вокруг, заставляя себя не разреветься на глазах у всей редакции.
Матиас догнал ее уже на лестнице. В руках он держал пиджак и летнюю шляпу.
— Постой… Скажи, сколько редакций ты уже обошла?
У Хильды задрожали губы.
— Десять… В Стокгольме. Я думала, что здесь…
Саволайнен смотрел отстраненно, не пытаясь ее утешить или подбодрить, — и это заставило Хильду собраться.
— …Что здесь кому-то интересно независимое расследование! Но, оказывается, редактор коммунистической газеты такой же засранец и приспособленец, как издатель дешевого рекламного листка!
— Ярвинен хороший человек. Но он не хочет неприятностей.
— Зачем ты вызвал меня? Я бросила маму, примчалась…
Вместе они вышли на улицу. Саволайнен надел пиджак.
— Вот что, Хильда, оставайся в Хельсинки. Будет много работы — Олимпиада, политика. Приедет советская команда. Они захотят показать себя в лучшем свете.
В его голосе послышалась странная неопределенность, из-за которой Хильда обернулась и вопросительно заглянула ему в лицо.
— Ты хочешь сказать?..
— Просто оставайся. Я знаю, надежда есть всегда. — Приподняв обшлаг пиджака, Матиас посмотрел на часы. — Пойдем, пообедаем в ресторанчике на Эспланаде. Я познакомлю тебя с женой. Она будет рада.
— Ты так уверен? — со злой насмешкой спросила Хильда.
— Да, уверен.
Саволайнен взял у Хильды портфель и аккуратно защелкнул замок.
* * *Бульвар, ведущий от центра города к порту, в солнечный день чем-то напоминает Париж. На скамейках старики играют в шахматы, гуляют женщины с колясками, играют дети. Вот прошел пожилой господин со старомодной тростью, приподнял шляпу навстречу дородной даме с терьером на поводке. Кажется, в Хельсинки все знакомы друг с другом, и это дает ощущение общей семьи, но вместе с тем немного огорчает юную Айно, продавщицу тканей в Ателье мод на бульваре Эспланада.
Сквозь стекло витрины, на котором черной и синей краской отпечатана реклама ателье, пухленькая, белокожая Айно наблюдает за прохожими и думает о том, что ее родной город, в сущности, большая деревня, провинциальный угол Европы, куда слишком поздно доходят и модные выкройки, и голливудские фильмы, и парижские манеры.
Айно темноволосая, с чуть раскосыми черными глазами, в ней течет лапландская северная кровь. В свободную минуту Айно вечно торчит у окна и глазеет на публику, мечтая бог знает о чем — о тропических странах, жгучих танцах под кастаньеты, о больших кабриолетах, сверкающих лаком, или огнях ночного Нью-Йорка.
Ей нравится работать в ателье, хозяйка добра и можно научиться швейному делу, но в погожий летний день торчать за стойкой, отмеряя ткани, — та еще мука. И вот Айно снова тяжело вздыхает, а из-за ширмы, заслышав вздох, выглядывает старая швея, эстонка Лииде, или Лидия Оскаровна, и тут же находит работу продавщице.
— Айно, вымети за прилавком, смотри, сколько пыли набралось!
Лииде вечно ворчит, когда девчонка томится от безделья. Ох уж это новое поколение, не знавшее голода, бесприютности, подлинной тоски, разрывающей
