Другие ноты - Хелена Побяржина
Каждое утро за завтраком он смотрит на нее своими крыжовенными глазами, и она невольно думает о том, что ей все очень нравится в нем: и живой открытый взгляд, и улыбка, и нарочитая небрежность в одежде. Теперь, когда они вместе, Слава стал совершенно бесстрастен, хладнокровен и нелюбопытен. Он интересуется ее жизнью ненавязчиво, не пристает с расспросами, с одной стороны, это немного блокирует общение, с другой – невероятно подкупает. Слава флегматичен и заинтересован только текущими моментами. Даже не пытается соскользнуть в «расскажи мне, что ты чувствуешь…», ни намека. Дурачится и много смеется. С ним можно быть естественной, глупой и смешной. Наверное, она его любит.
Уже неделю, покончив с завтраком, они выходят из подъезда и расходятся по сторонам, двое спешащих людей; иногда неделя – это так долго, к хорошему привыкаешь быстро, постоянство становится внутренним днем сурка, иногда неделя – это так мало. Каждый вечер она открывает ему дверь, она приходит раньше, ей кажется, что так было всегда: она приходит раньше, она открывает ему дверь.
– Ты любишь синий цвет? – спрашивает она. – Он тебе идет… – Ты не пьешь зеленый чай? – спрашивает он. – Я тоже больше люблю черный. – Я очень люблю полумрак. Не люблю яркого света. – Я заметил, ты всегда опускаешь шторы. И читаешь в темноте, вредно, кстати, для зрения…
Задавая вопросы, они ставят мысленные галочки в совпадающих ответах, приклеивают стикеры-напоминалки на иную странную душу другого, стремясь выучить чужой язык.
– Тебе нравится зима? – Я люблю лето, я хочу на море. – Ты уже был на море? – Был. Но хочу еще. – Что ты любишь больше всего на свете? – Морепродукты. – Я серьезно. – Тебя. Своих друзей. Новые автомобили. Люблю лениться и спать. Особенно днем по выходным. Или пробежать семь километров, принять душ и поспать. – А мне жаль времени на сон. Я могу потратить его на чтение или как-нибудь полезно. Ты любишь читать? – Люблю, но получается редко. И еще я плохо запоминаю стихи, к сожалению. – Что ты! Это же легко, когда в рифму. – Мне сложно. И у меня краткосрочная память. Я люблю программы про животных. И канал «Дискавери». – Ну, это все парни любят… Я – нет, я люблю природу меньше, чем она меня. – Я не люблю котов. – И мне больше нравятся собаки. – У меня есть собака, у мамы. – А у меня не было домашних животных. Мне говорили, что это очень большая ответственность. К тому же животные склонны рано умирать, это ранит. Слава, ты боишься смерти? – Нет, я как-то об этом не думаю. – Я очень боюсь. Никому не говори.
По утрам он спрашивает:
– Тебе часто снятся сны? Ты ешь овсяную кашу? У тебя есть жетон на метро?
По вечерам она спрашивает:
– Ты смотришь только триллеры? Паста фруктовая или мятная? Ты что-нибудь коллекционировал в детстве?
Спустя неделю они вышли из подъезда, и, прежде чем разойтись в разные стороны, он спросил:
– Что бы нам такое сварганить на ужин? Лучше сразу что-то готовое, правда? Если к нам придут гости, человек десять, на новоселье? Ты ведь не против?
И она лишилась дара речи.
72
Комната нагрелась и точно выцвела от безжалостного, слепящего света, простыни на неубранной постели укоризненно корчатся в муках, как снежные вершины, тающие под неумолимым солнцем, откупоренная бутылка красного неприлично выглядывает из-за ножки стула, оставляя вызывающий бордовый полукруг тени на полу, получается, Мечик ушел и оставил кавардак, кажется, он считает, что отпуск – это медленное время, это скоротечное время только для того и существует, чтобы игнорировать порядок, правила, предосторожности и свою ханжу жену.
Я прислушиваюсь к своим ощущениям. К происходящему внутри. Мне не кажется, нет, похоже, это действительно правда, то, что со мной происходит, – уже было, вот так же я себя чувствовала в первый день задержки, точь-в-точь, то же головокружение, оно совсем не походит на перепад давления, и каменный живот, самый его центр – напряженно насторожившийся. Это чувство знакомо всем женщинам (хорошо, большинству) – оно не обманет. Поэтому вдруг начали натирать босоножки, ноги стали отекать, это не очень хорошо, но в новом положении – вполне естественный процесс.
Мне нужно испытать все снова, чтобы любить и чувствовать. Жизнь без чувств – удивительно необязательна. Для чего она нужна тогда? В неспособности и боязни любить есть что-то жалкое. Плохо скрываемая ущербность. Которая выдается за силу. Которая является маской. Которая не может спрятать неудовлетворенность никакой ценой. Если допустить, что нет ни любви, ни Бога, что теория взрыва – единственно верная версия нашего возникновения, что все – только физика, только химия, то нет никакого Смысла.
Смысл есть – пишу помадой на зеркале.
Входная дверь щелкает, Мечик читает надпись, спрашивает: «В чем есть смысл?», целует меня в затылок. Как всегда.
– Что-то случилось?
– Все хорошо. Ты быстро. Как вода?
– Отличная, только жарко все равно. Ты не ела?
– Нет. Тебя ждала.
Он смотрит на мое отражение сквозь помадные разводы, потом идет на веранду повесить полотенце. Можно выдохнуть.
Хорошо, что он не углубляется, не опускается до расспросов. Оттирая помаду с зеркала, я собираю коллекцию грязно-алых ватных дисков. Коктейль добродетелей Мечика кружит голову. Он хороший, любящий, добрый – вереница эпитетов. Разве можно жить со мной вот так, просто, не задавая вопросов? А он – может. Наитийно чувствует границы дозволенного или просто – не интересуется, или интересуется, но перебарывает себя?
– Но правда все нормально? – кричит Мечик с веранды.
«Наитийно чувствует, перебарывает себя».
Я иду в ванную, нажимаю на педаль мусорной урны, кормлю ее лепестками ваты, чувствую, как в груди сладостно сжимается душа в предвкушении нового утра. Это ли не счастье? Если все случилось, у меня появится столько вариантов для Жизни! Хорошо, что я запаслась тестами, что не придется носиться по аптекам с глупым видом. Здесь тоже зеркало заляпанное, все в брызгах воды после бурных плесканий Мечика. И у меня в нем безумный незнакомый взгляд.
– Я нарезал арбуз! Будешь?!
А если допустить, что ничего не предопределено, если нет Судьбы, – значит, все люди просто играют в ролевые игры. Значит, у этих игр – масса вариантов и безграничные возможности. Если эта жизнь – одна-единственная неповторимая, как мгновение, одна-единственная выданная нам, как одежда, значит, ее можно кроить по-своему. И ничего не бояться. Ни ошибок, ни провальных проб. Из этого получается, что жить легче, чем кажется. Самая большая опасность – не прожить жизнь достойно. Потому что от внутреннего мерила добра и зла все равно никуда не деться. Но все остальное – не страшно, не глупо, не смертельно. Смерть – вот что страшно. Но в нее лучше совсем не верить. О ней лучше совсем не думать, не впускать такие мысли в сознание. Это все жара. Если бы я умела плавать, целыми днями не выходила бы из воды. Нужно будет научить Иду не вот этому вот беспомощному барахтанью у берега в надувном круге, не таким собачьим попыткам, как мои.
Ровные треугольники арбуза лежат на большом блюде, их розовая мякоть застегнута коричневыми пуговицами и все равно истекает соком, как живая. Я чувствую отвращение. К арбузу или просто к еде сегодня. Я чувствую. Какую-то благую весть, она перебирает внутри меня струны, как в прелюдии до мажор. Бах знал в этом толк.
Мечик снова спит, отвернувшись к стенке, есть что-то трогательное в том, как он обнимает подушку своими большими руками.
14
Треснуло, точно выстрелило.
Она вздрогнула и невольно прикрыла глаза, будто опасаясь, что карниз обрушится на голову, рассыпав пластмассовый дождь из зажимов и колец.
Макс наступил на штору. Неумно и по меньшей мере неуместно вешать портьеру такой длины в комнате с одним окном. Все, чему положено элегантно ниспадать
