Не знаю - Екатерина Владимировна Чиркова
В таком вот уже печатном виде я стал читать материны записки. Бедность, даренная хозяйкой богатого дома любимая кукла, выменянная потом на хлеб. Хлеб съели – ни куклы, ни хлеба. Нечего есть, голод, война, революция, нечего надеть, снова голод, снова война… при этом невероятная воля к учебе, познанию, развитию – то, что сейчас зачастую пустой звук или общее место, всем доступно – жуй не хочу. И воля к жизни. Нынешним не понять. Интонация – железная. Прямо-таки вижу ее этот характерный жест – сложить руки ладонями одну на другую на животе, – вижу прямой серьезный взгляд прозрачных светлых глаз, слегка поджатые губы, плотную фигуру, вечный серый сарафан.
Записки заканчивались на моих годах восьми-девяти – возвращении из эвакуации и первом времени после этого. Большей части описанного я не помнил или не знал. Из трехсот страниц маленькому Серёге посвящена история с роддомом и швейной машинкой, кое-какие эпизоды из раннего детства и от силы пять страниц в конце – о том, как я неплохо учился.
Вот так, я был всю жизнь отличником, медалистом, чемпионом, а мать любила больше Роберта, моего старшего, крупного и добродушного брата с его психиатрическим диагнозом и отставанием в развитии. Он всегда был с ней рядом, всегда помогал, всегда слушался, копал вместе с ней мерзлую картошку, рубил дрова и таскал уголь в Сибири. И его она жалела. А меня жалеть было не за что.
Нина Григорьевна Кривая
Из воспоминаний, 1970-е
Серёжка у нас был очень воинственный и крикливый пацан. Все бегал с деревянным мечом и наганом и собирался в казаки. Раз прихожу с работы, Серёга ревет, мама ревет – что такое? Серёжа проглотил патрон. Я скорее хватаю его – и к врачу. Сделали рентген – вот он, патрон, красавчик, ясно виден. Доктор говорит: «Ну, давайте мягкую пищу, шоколад хорошо бы. Патрон выйдет». Легко было сказать – шоколад. Полгорода я обегала за этим шоколадом, пока кто-то из университетского начальства не поделился из пайка. Даю я Серёге этот шоколад, а Робка просит: «И мне, я тоже хочу». «Как же тебе можно дать шоколад, – степенно так, с авторитетом говорит Серёжа, – если ты патрон не глотал?» И Робка урезонился, хотя ему очень хотелось.
Робка рос красивым, румяным мальчиком, физически развитым, но стало уже совершенно очевидно, что умственное его развитие отстает от нормы. Понимание это тяжелым камнем мне давило на сердце, я знала, что эта беда будет со мной до самой моей смерти. Имя Роберт, которое ему Иван придумал по своей любви ко всему эффектному и в соответствии с тогдашней модой на вычурные иностранные имена, совсем не подходило ему и еще больше подчеркивало его особенность.
Ходили мы с ним по врачам, но врачи ничего определенного не говорили. Сначала – подождите, мамаша, бывает так, что дети отстают в развитии, а позже нагоняют. А потом порекомендовали отдать в специализированный интернат. Но я, конечно, отказалась. Мой сын только со мной будет жить, и только я за него буду отвечать.
Горько мне было осознавать, что многие радости жизни будут моему сыну недоступны. Я перебирала в голове разные обстоятельства, связанные с его появлением на свет, и пыталась найти информацию: какова могла быть причина его дефективного развития? Может быть, он упал во младенчестве или это алкоголь Ивана мог сказаться… Но ответа я так и не нашла. А потом подумала: и не нужен мне этот ответ, что он мне даст?
Иногда я спрашивала себя, почему мне достается в жизни все тяжелое: вот и с мужем тяжело, и с сыном, и работа всегда тяжелая. Но и на этот вопрос ответа мне, конечно, никто дать не мог. А это я еще не знала, какие беды меня ожидают впереди.
Робка всегда был добрым, работящим парнем. При своем отставании в интеллекте он обладал огромной и прекрасной памятью и чувством юмора, смешно показывал животных, которых очень любил, и некоторых людей, которых встречал или которые к нам приходили.
И душа была у него самая благородная, никогда он, обладая большой силой, не обидел бы слабого, всегда выступал за справедливость и был моей защитой и помощью.
Оба парня росли у меня дома, мама приглядывала за ними, с няньками как-то не заладилось. Серёжу попробовали было отдать в детский сад. Первый же день, как я его туда отвела, он проревел с утра и до вечера, не удалось его уговорить даже выйти из предбанника, где мы расстались, в игровую комнату. И не ел, и не пил. Когда я пришла за ним, бросился ко мне с таким ужасающим ревом! Захлебывается и сквозь рев говорит: «Я думал, ты не придешь за мной!» Жалко мне его стало и больше не повела я его в сад.
Похожая история у нас была еще и позже, когда он уже был постарше и поехал в летний лагерь на все лето. Там питание было хорошее, и свежий воздух, и занятия, коллектив. Нам, родителям, объяснили, что не стоит слишком часто приезжать, детей это отвлекает и заставляет лишний раз нервничать. И я приезжала один раз в месяц. А часов у меня не было – первые часы я купила себе только в пятьдесят третьем году, – и я опоздала на электричку. Очень я расстроилась, глядя на хвост моего поезда, но делать было нечего. Приехала только к обеду. Серёга мой выбежал мне навстречу, лица на нем нет. И воспитательница мне сказала, что он с самого утра так и стоял у ворот, ожидал. Мы пошли в лес гулять. Лес был огромный, светлый – таким покоем, миром наполнял душу. На опушке набрали мы земляники – там ее было столько, что поляна казалась розовой. И пошли назад в лагерь. Как раз уже было время обеда. А после обеда – тихий час. И выходило, что мне уже надо уезжать. У Серёги снова глаза на мокром месте… Воспитательница пошла нам навстречу и разрешила, как все улягутся, встать ему потихоньку. Мы снова ушли в лес, там посидели на поваленной березе, понаблюдали за птицами. И тут я его проводила в лагерь и тогда уж
