Спи, мой мальчик - Каролин Валантини
Настал день, когда Алексис вышел из этой спячки. В университете он открыл для себя увлекательный мир, на его лицо вернулся свет детства, он фонтанировал идеями и планами. Пьер снова видел перед собой своего мальчика. А потом… а потом — вот, его мальчик уснул. Уснул. Спи, мой мальчик. Пьер отвел глаза от могилы, расстегнул рюкзак и вытащил термос кофе, который теперь носил с собой повсюду. Отвинтил крышку, заляпанную черными пятнами, и плеснул в нее кофе. Отхлебнул глоток теплой горечи. Глоток черного кофе, чтобы взбодрить отца, чей сын покончил жизнь самоубийством.
* * *
Была заря, всюду пели птицы, но Алексис больше не видел солнца, дарящего желание петь. Он хотел сдаться, но сдаваться было некому. Размышляя, что может означать его ожидание, он пришел к очень простому выводу. Физиологическое, идиотское, естественное объяснение: все дело в этой прослойке воздуха между ним и деревянным ящиком, между ним и землей и тем копошащимся, шелестящим, живым, что она содержала в себе. Все дело в этом расстоянии между ним и землей. Он хотел бы позволить тайному движению под травой и камнями поглотить себя, и это желание манило его, точно воспоминание. Это был не страх, не нетерпение, а лишь глубокое стремление, ностальгическое и смутное. Он хотел, чтобы земля плотно сомкнулась вокруг него. Хотел кататься по перегною, ощутить себя живым существом, которому не терпится приласкаться, поваляться в траве весенним вечером, позволить снегу или любви запорошить себя. Но он не двигался с места и все ждал царапающего прикосновения. Он ждал черных и влажных рук, глинистых тисков, которые рас плющат его тело, а еще он думал о своей матери. Думал о том, как славно было бы свернуться калачиком рядом с нею, кормилицей, матерью или же землей, теперь он и не знал, но поблизости не было никого, рядом с кем он мог бы свернуться калачиком, и все из-за этого воздуха, который вынуждал его оставаться таким застывшим и неподвижным. Ему больше не нужно было воздуха, прежние правила здесь не действовали, и Алексис гадал, какой смысл желать дальнейшего существования того, что, по всей очевидности, должно истлеть. Те, кто укладывал других в гробы, ни в чем не провинились, ведь сами они никогда не бывали мертвы. Они понятия не имели, как сильно усопшему хочется почувствовать под своей разлагающейся плотью влажную траву, увязнуть в земле и ощутить, как сдавливается сердце.
* * *
Мадлен вздрогнула от звука дверного звонка. Она посмотрела в окно второго этажа, откуда ей было видно незваного гостя, а сам он заметить ее не мог. На крыльце, с сумкой через плечо и с длинными гладкими волосами, стояла Жюльет, подруга детства, а затем и девушка Алексиса, почти что дочь Мадлен. Та подавила вздох. Жюльет была единственным человеком в мире, которого она сейчас могла впустить в дом. Мадлен сошла вниз по лестнице, непричесанная и без макияжа, одетая кое-как, тем самым открыто заявляя о своем безразличии к миру. Она шагнула навстречу Жюльет, не распахивая объятий. Мадлен не видела девушку со дня похорон; впрочем, она вообще никого не видела. Жюльет припала к ее плечу и разрыдалась, а Мадлен, поражаясь собственной бесчувственности, отстранила ее от себя и пригласила в дом.
Жюльет не хотела ни пить, ни есть. Между нею и Мадлен установилось смущенное молчание, тень, изнанка, мрачная оборотная сторона непринужденных и теплых отношений, в которых они находились всю предыдущую жизнь.
— У тебя новый пирсинг, — попыталась завязать разговор Мадлен и тотчас ощутила себя лицемеркой: ей не было никакого дела до пирсинга Жюльет.
— Нет, это старый, — ответила та, наматывая прядь волос на указательный палец; голубой оттенок лака на ее ногтях контрастировал с темным цветом шевелюры.
Вот, значит, как все ощущается отныне: жизнь разделилась на то, что было раньше, и то, что стало потом, и сила этого разделения оказалась сокрушительной.
Они долго сидели молча. Жюльет продолжала теребить волосы, уставившись в пол. Мадлен смотрела на Жюльет. Сама того не замечая, она не сводила с нее немигающего взгляда. Присутствие девушки дарило ей некоторое утешение. Ее знакомый запах в доме успокаивал.
— Жюльет, если тебе что-то известно, поделись со мной.
Та подняла голову.
— В смысле?
— Умоляю, если тебе что-то известно и ты никому об этом не говорила…
Мадлен сама поразилась тому, как крикливо и напряженно прозвучал ее собственный голос.
Жюльет непонимающе взглянула на нее.
— Вообще-то, Мадлен…
— У меня голова разрывается от мыслей. Мне нужно разобраться. Он не казался тебе подавленным или печальным? Он о чем-нибудь рассказывал?
— Нет.
— Вспомни.
— Что вспоминать-то… Не знаю. Он ведь не всем со мной делился.
— Да в самом же деле, милая. Ты заметила бы. Ты не могла не заметить. Это просто невыносимо.
— Мама считает, ты только и делаешь, что терзаешь себя, с тех пор как…
Мадлен вздрогнула. Она считает, что я терзаю себя? Эта ее мать, она считает, что я терзаю себя? Но ведь сама-то она жива и здорова! Она дышит, она встает по утрам, она не лежит под землей. Она считает, что я терзаю себя! Мадлен взглянула на часы.
— Прости, я бы рада продолжить наш разговор, но мне нужно идти.
Девушка сконфуженно подняла свою сумку и перекинула ремень через голову. Наблюдая за этим девчоночьим движением, Мадлен вдруг почувствовала огромную усталость. Жюльет всего двадцать лет. Мадлен привлекла ее к себе и прошептала:
— Извини меня. Он был твоим другом.
Но Жюльет высвободилась из ее объятий и ушла, не оборачиваясь.
Вскоре Мадлен тоже покинула дом. Ей предстояла встреча с врачом, который должен был определить, так ли велико горе Мадлен в связи со смертью Алексиса, чтобы ей продлили больничный. Она уже воображала их разговор:
— Мне нужно медицинское заключение. Дело в моем сыне.
— Он болен?
— Нет, он умер.
— В таком случае вам надо обратиться к судмедэксперту, а не
