Пора чудес - Аарон Аппельфельд
Мама сняла с себя белые летние одежды, и тайна сошла с ее лица. Она деятельна, неразговорчива и в высшей степени рациональна в своих движениях. Через несколько дней будут праздновать мой день рождения, и это близкое событие сообщает ей вид практического человека.
Отец заперся в своем кабинете. Успехи и летние разъезды между Веной и Прагой превратили отца в человека усталого и рассеянного.
Мама пытается развлечь его и потчует всякими сластями. И его лицо, в моем представлении всегда непременно худое, теперь раздобрело вокруг рта. Когда мама рассказала ему про тот странный ночной экспресс, про задержку и регистрацию, отец вскипел и ополчился было на бюрократию, но добавил, что с тех пор, как сюда нахлынули восточные евреи, все пошло вкривь и вкось, словно они привезли с собою злых духов.
Дни бегут. Мысль о том, что мне никогда больше не вернуться в ту сельскую хижину, точит меня, как печальный запах плесени. Не понимаю маму, ее деловитости, не слышу от нее ни единого ласкового слова, даже на сон грядущий, когда она поднимается в мою комнату. Ее молчание кажется мне признаком неприязни и усугубляет мою тоску.
То место умерло вместе со всем, что его населяло, даже прятавшимися на дне рыбешками. Я чувствую, что секрет мой гибнет в дурмане всяких красочных и душистых отрав, и по ночам просыпаюсь, как от удушья.
Тем временем начались приготовления, многочисленные, лихорадочные приготовления, дом разворошен из конца в конец, точно настежь распахнутый зал. Маленькие домашние предметы, уже тогда будившие во мне смутную грусть, лишились своих теней и засверкали сплошным светом, пронзительно резким и предназначенным не для меня. Нагрянет, я знал, уйма гостей, большинство незнакомых, и переполнит это пространство. Говорили о какой-то праздничности. У меня это вызывало, однако, недоверие. Может быть, из-за Луизы, а может — из-за злых духов, шнырявших не переставая.
Их было много, этих злых духов. Целый рой — потому что они были бесплотные и незримые за пределами моих видений. Возникали они и наяву, вполне реально; напоследок — в образе служанок, пышнотелых крестьянских девок, нанятых помогать при ремонте и прочих приготовлениях.
Кажется, никто, в том числе и я, для кого все устраивалось, не хотел этого праздника. Все развивалось как бы само собою, силой подчинившего себе нас всех какого-то деспотического инстинкта. Мама — потому что хотела внести какую-то свежую струю в нашу жизнь, которая свелась в последние годы к тоскливому исполнению житейских обязанностей. Отец — потому что его писательство зашло в тупик. Я — в ожидании непредсказуемого. Из села привезли девок, кровь с молоком, и дом превратился в проходной двор, полный хохота и деревенских запахов.
Служанки и ночевали у нас, так что и по ночам доносился до меня из задних комнат озорной смех. Я был объят тихим, подозрительным слегка удовольствием, словно в прозрачном сне. Отец перестал писать; в рабочем комбинезоне он преобразился в человека, которому, кроме примитивных дел, ничто другое в жизни неведомо. Служанки звали его ”господин”, и он сам вел себя как управляющий, перед которым положено выслуживаться.
К концу месяца уже все стены блистали пестрыми обоями, старый комод был сослан на задворки, и от выламывающегося вида новой мебели на душе у меня заклубились сумерки безвременного сиротства. Отец вознаградил служанок не скупясь, мама прибавила к расчету поношенные платья, и я был расцелован с крестьянской жадностью.
Так все стихло. Отец составил список гостей. Не все приглашенные пришлись маме по душе. Спор был без резкостей; горечь только. Ночи словно опустели; одни злые духи, оставленные служанками. Как предвестники той неизъяснимой свободы, которая наводила на меня таинственный ужас.
Засим приготовления закончились.
Время было уже за полдень, и свет в комнате, неярко мерцавший по всей ее длине, соткался передо мною каким-то образом в пальцы прозрачной, тонкой кисти. Рука словно всунулась с улицы и здесь материализовалась, как бы умоляя: ”Выдерни изнутри один лишь сосудик, и ты излечишь меня!” И тут, на моих глазах, приковавшихся к мерцанью, внутри руки возник бугорок, словно крошечный кровяной сгусток, отороченный волосяным пушком и тонко прикрепленный к суставу указательного пальца. Кисть настолько просвечивала, что я мог различить блуждание кровяных телец, как они плывут и омывают болячку. Снова послышалось: ”Выдерни один сосудик, и ты излечишь меня!” Теперь голос был совершенно внятный. Рука отодвинулась, и на полу разостлался сумрак. В соседней комнате, темной от гардин, уже стоял торт, испеченный в мою честь, и нотный пюпитр, и скрипка — источники другого моего страха. Теперь зажглась ожиданием вся анфилада комнат, до самой дивно разукрашенной девичьей, где жила наша прислуга Луиза.
Я знал: сейчас она стоит высокая голая, и подрисовывает себе глаза. У себя в комнате она вела себя более чем вольно; стены заклеила фотографиями, настриженными из иллюстрированных журналов: модные красотки и знаменитые актеры. В каникулы, когда порою мы с нею оставались дома одни, Луиза купала меня и упрятывала в огромные подушки крестьянской деревянной кровати.
Еще учитель музыки не пришел, а в пальцах левой руки у меня уже зашевелился страх. Если сегодня провалюсь, это поставят в вину ему; но пока еще царила моя любимая тишина, которую я впитывал в себя всегда вместе с милыми моему сердцу запахами дома, вызывавшими ко мне из прошлого, точно колдовством, пережитые мною маленькие наслаждения: опять каникулы — каникулы с Луизой; и ночи, когда я засыпал в ее кровати подле нее, ошалелый от запаха пудры и духов.
Кончились чудные денечки. Уже и мой день рождения рассчитан на чужую публику. И девичья Луизы тоже перестала быть волшебным моим приютом.
Отец у себя в кабинете. Скоро выйдет из своего затвора и наведет страх. Уже гремит у меня в ушах взрыв его гнева: ”Куда подевался каталог?! Все валится у меня из рук…” За год поседел, словно его укладывает на лопатки некий враг, которого я, по крайней мере, не видал. Шутит еще только с молодыми девушками.
— Все готово? — спросила мама.
— Готово, — подтвердила Луиза.
— Прилягу немного, — сказала мама и уронила голову на подушку.
Я отправился к себе — проверить, не вернулась ли рука стенать про тайную свою боль. Тени испарились, ковер упруг, устлан толстым ворсом. Постучался к Луизе: ”Можно?” Как и думал, стоит подле зеркала в просвечивающей ночной рубашке. Лицо
