Собрание сочинений в десяти томах. Том 5 - Юзеф Игнаций Крашевский
Отъезд Собеского в лагерь затянулся, потому что, как я уж об этом упомянул, гетман был очень занят не только одними военными делами, бывшими тогда на первом плане, но и своими собственными и разными посторонними.
Однажды в отсутствии Собеского, поехавшего навестить архиепископа, Моравец, любопытства ради, показал мне спальню и кабинет гетмана. Вид этих комнат служил лучшим доказательством того, сколько этот человек работал: чего только там не было!..
На огромном столе были разбросаны чертежи и военные планы, печатанные или набросанные рукой инженеров, целые кипы французских книг со сделанными на них пометками; на других столах — луковицы цветов, семена, разные овощи, банки с вареньем. Тут же рядом стояли детские столики (для трехлетнего сына гетмана Якубка, прозванного Фанфаником). Повсюду масса писем, испещренных цифрами, на которые обратил мое внимание Моравец и которые я видел первый раз в жизни, хозяйственные ведомости и списки военных частей.
Над кроватью висели три портрета жены гетмана; один из них большой, изображавший ее в расцвете девичьей красоты, а на двух других она была изображена в разных костюмах, как, например, на одном в виде пастушки.
Моравец обратил мое внимание на последний портрет, наиболее близкий к оригиналу, но, помимо красоты, лицо выражало столько гордости и презрения, что оно мне вовсе не понравилось.
Я долго присматривался к этому лицу, но, кроме надменности и высокомерия, не видел ничего очаровательного в нем, хотя Моравец мне нашептывал, что гетман был ее рабом, исполнял все ее требования, и если б она даже приказала ему бросить все дела, распродать все, оставить родную страну, то гетман согласился бы на все.
В комнатах гетмана все свидетельствовало о его трудовой жизни, про которую столько чудес рассказывали придворные, и на столах лежали раскрытые книги.
Моравец говорил, что гетман часто засыпал лишь под утро и через несколько часов бывал опять на ногах. Неутомимый в верховой езде, он мог в течение дня измучить несколько коней. При этом он часто недомогал, принимал разные лекарства, прибегал к кровопусканию и выписывал для питья разные целебные воды, хотя на лице его не было никаких следов слабости.
В первые дни я не мог разобраться во многом, и только впоследствии все стало ясным для меня
Человек, стоявший на одной высоте с королем или даже выше короля, имея под своим начальством все войско и поддержку самых влиятельных лиц в сенате, казавшийся вполне материально обеспеченным, имевший красавицу жену, казался мне самым счастливым в свете, так как, на мой взгляд, нельзя было желать большего.
А в действительности заботы его угнетали, не давая ему ни минуты покоя, и все, что казалось при поверхностном взгляде таким прекрасным и блестящим, при более близком знакомстве оказывалось совсем другим.
Но в то время я всего этого не понимал и, видя могущество гетмана, был счастлив, что попал к нему, благодаря хорунжему Сапоцкому.
Предупрежденный о выезде в Варшаву для встречи жены гетмана, я провел некоторое время в ожидании писем, с которыми не особенно спешили. Но было ясно, что с письмами не пошлют никого другого, так как гетман предпочитал отослать меня, мало ему знакомого, а не одного из тех, к которым он привык.
В течение этих нескольких дней у меня было достаточно свободного времени, чтобы приглядеться и прислушаться ко всему, хотя я очень мало понимал из того, что вокруг меня происходило.
К гетману беспрестанно приезжали сенаторы и разные дамы, разговаривавшие с ним по-французски, и часто последствием таких бесед было изменение и переделка наново раньше приготовленных писем, потому что при дворе гетмана плелись и скрещивались нити всевозможных интриг. Ежедневно получалось бесчисленное количество писем, записок и разных карточек. Жизнь тут кипела, как вода в водовороте.
Моравец, относившийся ко мне очень благосклонно, и другие старшие служащие знали людей лучше меня, а потому могли понять, кто искренен и кто подозрителен, а я смотрел на всю эту суету, как на доказательство могущества и влияния Собеского. Мне нужно было научиться отличать друзей от врагов, ибо одни и другие приходили на поклонение.
У меня не было постоянных занятий, но случалось, что меня вызывали для различных услуг и посылок, если было что-нибудь спешное.
Мне трудно даже объяснить, насколько вся эта сутолока мне казалась странной после нашей тихой, спокойной домашней жизни, и я как бы очутился в каком-то вихре, потому что ни днем, ни ночью не имел отдыха.
Когда приходили известия из войска, находившегося на окраине, будили в любое время не только нас, но и самого гетмана.
Я не имел даже представления о такой кипучей жизни, и мне приходилось к ней привыкать.
Наконец, был назначен день отъезда в лагерь, а также наступило время для моего путешествия, к которому я был приготовлен. С самого утра меня позвали к гетману, пожелавшему воспользоваться свободным временем и дать мне устные инструкции, добавив, что от его супруги будет зависеть задержать меня при своей особе или же отослать обратно к нему с письмами и поручениями.
Варденский должен был выдать мне деньги на дорогу, и я нашел, что расходы были уж очень экономно высчитаны и к назначенной мне скудной сумме придется доложить из собственного кармана. Я с благодарностью вспомнил о благодетельнице матери, снабдившей меня изрядной суммой. Пан Варденский, высчитывая предстоявшие мне расходы на содержание лошадей и на пищу, велел мне устроиться по собственному усмотрению, но не сметь впоследствии заявлять какие-либо претензии о возмещении убытков, так как никакой компенсации не получу.
— У нас, — сказал он, — такие чудовищные расходы, да и самой жене гетмана нужна такая уйма денег, что едва хватает…
Я в течение этих нескольких дней имел возможность убедиться, что гетман, помимо своих личных расходов, нес на себе бремя общественных и часто платил роптавшим солдатам из своей собственной кассы, выдавая им порох и оружие за свой счет…
Одним словом, я в короткий промежуток времени тут научился многому, хотя и не все понимал.
Из Львова мы выехали одновременно, гетман направляясь в лагерь под Глинянами, а я в Варшаву навстречу гетмановой жене.
Когда после этого шума и сутолоки я очутился на проезжей дороге один в сопровождении мальчика и конюха, на душе у меня стало легко при мысли, что я снова сам себе хозяин.
В дороге я спешил, насколько возможно щадя лошадей, так как для
